Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Шрифт:
Это не придирки — у вас уже достаточно профессионального опыта, чтобы правильно понять меня.
Вот все, что я могу сказать о точности в выражении мысли. В другом немаловажном вопросе — отборе единственно точного слова - вас трудно поймать на ошибке. Однако я все-таки утверждаю, что миссис Уокер считала, что нет причин для скрытности. Слово «мотив» указывает на гораздо большую затрату умственных усилий, чем она уделила этому вопросу на самом деле, и, следовательно, не отражает точно ее настроения. Это придирка? Не стану спорить и скажу только, что если у миссис Уокер мотива не было, то у меня он есть: по-моему, в том случае, когда слово настолько близко к нужному, что
Я не прошу извинения за эти замечания, так как они продиктованы не желанием охотиться на блох, а искренним стремлением помочь вам по мере моих сил. Мне было бы очень полезно выслушивать подобные замечания не реже раза в месяц, а вам, я думаю, будет достаточно выслушать их один раз в жизни.
Остальные рассказы я приберег для моего подлинного отдыха, который — увы! — длится девять месяцев. Еще раз разрешите вас поблагодарить!
Искренне ваш
С. Л. Клеменс.
38
ЭДВАРДУ У. БОКУ
[1888]
Дорогой мистер Бок!
Нет и нет. Как и подавляющее большинство интервью, — это только пустая словесная шелуха.
По нескольким совершенно очевидным и простым причинам интервью как таковое неизбежно должно быть нелепостью, и пот и частности почему: выражаясь фигурально, — это попытка ездить на лодке по суше и в коляске по воде. Устная речь - это одно, письменная речь совсем другое. Для передачи последней печатное слово вполне годится, но для первой оно не подходит. Как только прямая речь оказывается напечатанной, она перестает быть тем, что вы слышали, — из нее исчезает что-то самое важное. Исчезает ее душа, а вам остается только мертвая оболочка. Выражение лица, тон, смех, улыбка, поясняющие интонации — все, что придавало этой оболочке тепло, изящество, нежность и очарование, делая ее приятной или, по крайней мере, сносной, — исчезло, и остался только бледный, застывший, отвратительный труп.
Вот во что обычно превращается живая речь, уложенная в гроб интервью. Интервьюер редко пытается рассказать, как было произнесено то или иное замечание; он ограничивается тем, что просто воспроизводит его без всяких пояснений. Для печати же пишут совсем по-другому. Тут приходится прибегать к формам, которые весьма мало напоминают живой разговор, но за то помогают читателю лучше понять то, что пытается выразить автор. А когда писателю, сочиняющему роман, приходится воспроизводить речь своих персонажей, поглядите, с какой осторожностью и осмотрительностью приступает он к выполнению этой труднейшей задачи.
«Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, — сказал Альфред, принимая шутливо-героическую позу и лукаво подмигивая присутствующим,— пролилась бы кровь!»
«Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, - сказал Хоквуд, так сверкнув глазами, что не одно сердце среди этого сборища людей с нечистой совестью содрогнулось от ужаса, — пролилась бы кровь!»
«Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, — сказал презренный хвастун, чей язык был смел, но губы дрожали, - пролилась бы кровь!»
Романист настолько остро сознает, что чистая прямая речь в напечатанном виде теряет всякий смысл, что oн нагружает — и часто перегружает — каждую реплику своих персонажей всяческими объяснениями и толкованиями. Тем самым он прямо признает, что печатное слово — ненадежное
Интервьюируя меня, вы были предельно добросовестны; вы записали все, что я говорил, слово в слово. Но вы не добавили никаких объяснений, не указали, как я говорил. Поэтому читатель не сможет понять, когда я шутил, а когда говорил серьезно; и шутил ли я все время или все время был серьезен. Такая передача разговора бесполезна. Она может вызвать у читателя множество представлений, но все они будут неверными. А чтобы добавить толкование, которое передало бы правильный смысл сказанного, требуется-требуется что? Такое высокое, редкое и трудное искусство, что тот, кто им владеет, не имеет права расточать свой талант на интервью.
Нет, пощадите читателя и пощадите меня: не печатайте этого интервью. В нем нет ничего, кроме чепухи. Если бы я умел говорить только так, я поостерегся бы говорить и во сне.
А если вам хочется что-нибудь напечатать, напечатайте это письмо; от него может быть некоторый прок: оно, возможно, объяснит читателям, почему люди, которых интервьюируют, как правило, говорят на чей угодно лад, только не на свой собственный.
Искренне ваш
Марк Твен.
39
ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ
Хартфорд, 5 января 1889 г.
Дорогой Орион!
Сегодня в 12.20, впервые за всю мировую историю, машина расположила интервалы в строке из подвижных литер и выровняла ее! И я присутствовал при этом. Все было сделано в одно мгновение, автоматически и безупречно! Это, несомненно, первая в мире строка из подвижных литер с безупречными интервалами и безупречно выровненная.
Это была последняя операция, которую оставалось проверить, — так что самое удивительное и необычайное изобретение из всех, когда-либо зарождавшихся в человеческом мозгу, окончательно завершено. Ливи сейчас внизу празднует это событие.
Ну и хитрый же дьявол эта машина! Она знает больше любого человека. Вот сам увидишь. Мы проводили испытание следующим образом: набрали вручную примерно три четверти строки взятыми наугад литерами и дополнили ее шпациями, соответствующими четырнадцати интервалам, шириной в тридцать пять тысячных дюйма каждый. Затем мы выбросили шпации, заложили литеры в машину, разбив их на пятнадцать двухбуквенных слов и оставив между словами интервалы в две десятых дюйма. Затем мы пустили машину в ход — медленно, вручную, а сами впились взглядом в интервалоустанавливающие пальцы. Когда первое слово заскользило по лотку, первый блок выдвинул свой третий палец, второй блок — тоже, но третий блок выдвинул второй палец!
– Ах, черт! Остановите машину... что-то разладилось... она собирается поставить интервал в тридцать тысячных дюйма!
Всеобщая растерянность.
– Между интервальными пластинами попало инородное тело,— заявляет главный механик.
– Пожалуй, что так, — соглашается мастер.
Пейдж обследует механизм:
– Нет... посмотрите сами, и вы убедитесь, что там все чисто. — Продолжает осмотр. — Теперь я понял... да-да... это так... одна из пластин слишком длинна и цепляет. Как неприятно — первая проба, и такая неудача. — Пауза. — Ну, слезами горю не поможешь. За работу, ребята, — давайте разбирать машину... Нет... Стойте! Ничего не трогайте! Продолжайте испытания! Мы дураки, а машина — умница. Она все понимает. К одной из литер пристала грязца, и машина, учитывая это, дает более узкий интервал!