Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Шрифт:
Милейшие и добрейшие Джо Твичел и Сюзи Уорнер частенько подбодряют меня: «Не надо унывать», а от других друзей мне то и дело приходится слышать: «Я очень рад, что вы так удивительно бодры и так мужественно переносите это»; и никто из них не подозревает, какой камень свалился с моей души, какая беззаботная веселость преисполняет меня. Но не когда я думаю о тебе, сердце мое, — тогда мне не до веселья; мне кажется, что я вижу, как ты горюешь и стыдишься смотреть людям в глаза. Ведь в гуще боя нетрудно обрести бодрость, но ты далеко, и не слышишь барабанов, и не видишь перестраивающихся полков. Тебе кажется, что ты видишь поражение, паническое бегство и влекомые по грязи обесчещенные знамена, — а на самом деле ничего подобного нет. Поражение лишь временное, оно не принесло бесчестья, и мы еще перейдем в наступление. Чарли Уорнер сказал сегодня: «А, чепуха! Ливи вовсе не волнуется. Пока ты и дети с ней, все хорошо, — остальное ее не тревожит. Она знает, что эти дела ее не касаются». Однако меня его слова не успокоили.
До свидания,
Сэмюел.
52
Г. Г. РОДЖЕРСУ
(1895)
Дорогой мистер Роджерс!
Я получил ваше письмо от 21 декабря, содержащее обращение к акционерам, н полагаю, что фирма прекратит свое существование, — по-видимому, другого разумного выхода нет.
Только одно мешает мне трезво признать, что моя десятилетняя мечта действительно лопнула, как мыльный пузырь, — тот факт, что это противоречит моему гороскопу. Пословица гласит: «Родился счастливым — всегда будешь счастлив», а я очень суеверен. Когда я был мальчишкой, я прославился своим счастьем. У нас считалось обычным, чтобы один-два мальчика (в год) тонули в Миссисипи или в Медвежьей речке, но меня, прежде чем я научился плавать, девять раз вытаскивали из воды на две трети захлебнувшимся, так что во мне начали подозревать переодетую кошку. Когда «Пенсильвания» взлетела на воздух и в газетах появилось сообщение, что мой брат (и еще шестьдесят человек) смертельно ранены, а обо мне там не упоминалось, мой дядя сказал моей матери: «Значит, Сэма там не было, хотя он прослужил на этом пароходе полтора года, — он родился счастливчиком». И действительно, меня там не было. Я настолько суеверен, что всегда боялся вступать в деловые отношения с некоторыми друзьями и родственниками, потому что они люди невезучие. Всю мою жизнь мне подвертывались всевозможные счастливые случайности, обещавшие очень много, и если из них ничего не выходило, виной была только моя собственная глупость или легкомыслие. Вот почему я был убежден, что в конце концов машина окажется козырным тузом. Она причиняла мне разочарование за разочарованием, но я слишком привык верить в свое счастье.
Ну, и ведь все, что мне удастся выручить за обломки кораблекрушения, будет следствием большой удачи,— не займись вы этим делом, не осталось бы никаких обломков, и разорение было бы полным.
Как жаль, что вы не участвовали в этом предприятии с самого начала, тогда мы быстро и благополучно высадились бы на берег.
Мисс Гаррисон видела сон, пророчащий мне солидный счет в банке, и я хочу попросить ее не останавливаться на этом и увидеть этот сон еще два раза, чтобы наверняка обеспечить исполнение пророчества.
Я придумал первоклассный сюжет для книги. Из-за него я не спал всю ночь и разработал его в уме до конца. Как только кончу «Жанну», сразу возьмусь за эту книгу.
Желаю вам всем счастливого Нового года.
Искренне ваш
С. Л. Клеменс.
53
Г. Г. РОДЖЕРСУ
29 апреля 1895 г.
Дорогой мистер Роджерс!
Ваше упоительное письмо от пятнадцатого числа пришло три дня назад и принесло в наш дом большую радость.
Миссис Клеменс и меня гнетет одно — деньги Браснэна. Если он согласится, чтобы они были вложены в чикагское предприятие, — отлично; но если нет, то нам очень хотелось бы, чтобы деньги были ему возвращены. Я готов дать ему на размышления столько месяцев, сколько он пожелает, — пусть он назовет хоть шесть, хоть десять, хоть двенадцать, — и мы оставим эти деньги в ваших руках, пока указанный срок не истечет. Не будет ли мисс Гаррисон так любезна сообщить ему об этом? То есть если вы одобрите мой план. Я был бы рад устроить ему выгодное помещение капитала, но предпочел бы прежде всего полностью оградить его от возможности понести убытки.
Вчера вечером в шесть минут восьмого Жанна д'Арк была сожжена на костре.
Сейчас, когда это длительное напряжение окончилось, я нахожусь в прострации, но завтра это пройдет. Я предполагал, что конец книги потребует больших усилий, — так оно и вышло. Мне еще не приходилось заниматься работой, которая требовала бы такого тщательного обдумывания, взвешивания, вымеривания, планирования, отбора фактов, а также столь осторожного и тщательного воплощения замысла. Ведь я хотел вместить в книгу весь руанский процесс, при условии, что это удастся сделать так, чтобы интерес читателя не начал остывать; вернее, я хотел, чтобы этот интерес все возрастал; в этом направлении я и обрабатывал процесс,— и в результате не пропустил ничего, кроме некоторых несущественных повторений. И хотя это просто история — история в самом чистом виде, история, не украшенная цветами, не расшитая узорами, но расписанная красками, лишенная преувеличения и выдумок, — мои домашние утверждают, что мне удалось добиться того, чего я хотел. Это был очень рискованный ход для беллетристического произведения, по я твердо верил, что он окажется удачным, — при условии, если я не буду отвлекаться, ослаблять усилий и не сдамся и если я из-за лени не пойду по более легкому пути. Первые две трети книги писались очень легко, так как мне нужно было лишь придерживаться прямой исторической дороги; поэтому для справок я пользовался только одним французским историческим трудом
Возможно, эта книга не будет пользоваться спросом, но это не имеет значения — она писалась из любви к предмету.
Ну вот, меня зовут к гостям. Этого от меня требуют очень редко, но домашним известно, что сегодня я не работаю.
Искренне ваш
С. Л. Клеменс.
54
ДЖОЗЕФУ Х. ТВИЧЕЛУ
27 сентября 1896 г.
От Ливи и Кэти и узнал, милый мой Джо, каким верным и преданным другом были вы бедняжке Сюзи, мне и Ливи; как вы дважды самоотверженно покидали свое летнее убежище и проезжали все это огромное расстояние, чтобы своим присутствием принести утешение и мир сперва бедной девочке, а потом — разбитому сердцу ее отчаявшейся матери. В этом — вы весь, ваше бесконечно доброе сердце, ваша несравненная и ни с чем не сравнимая душа. Я не удивился, узнав, что вы долгие часы просиживали у постели Сюзи, забывая об усталости и жаре, я не удивился, узнав, что вам одному удавалось утишить бури, сотрясавшие ее дух, — ведь она любила вас, почитала и бесконечно вам доверяла: слова «дядя Джо» не были для нее пустым звуком! Я благодарен вам, Джо, благодарен от всего своего сердца, которое всегда было полно любви к вам, уважения и восхищения; и я рад, что из всех людей мира именно вы, заменяя меня, были рядом с Сюзи и с Ливи в эти черные часы.
Сюзи была наделена редчайшими душевными качествами. Она была лучшим из того, что взрастил Хартфорд на протяжении этого поколения. И Ливи знала это, и вы знали это, н Чарли Уорнер, и Джордж, и Хармони, и Хильеры, и Дэнхемы, и Чини, и Сюзи, и Лилли, и Баней, и Генри Робинсон, и Дик Бэртон, и, возможно, еще многие. К этому числу принадлежал и я, хотя и не в такой степени, — ибо она была выше моего более тупого восприятия. Я просто знал, что она превосходит меня красотой души, топкостью и проникновенностью ума, но полностью постичь ее я не мог. Теперь я лучше узнал ее, потому что прочел ее дневники и измерил глубины ее духа; и теперь я понимаю, какого сокровища лишился, яснее, чем в те дни, когда оно было моим. Но у меня есть одно утешение: как бы туп я ни был, все-таки я настолько понимал это, что всегда гордился, когда она хвалила меня или мои книги, — гордился так, словно меня похвалила сама Ливи, — и принимал ее похвалу как знак отличия из рук гения. Я знаю теперь, — как Ливи знала всегда, — что в ней таился великий талант, и она сама это смутно сознавала.
А теперь ее нет, и я никогда не смогу сказать ей это.
Господь да благословит вас, Джо, и всех ваших.
С. Л. К.
55
У. Д. ГОУЭЛСУ
Лондон, 23 февраля 1897 г.
Дорогой Гоуэлс!
Я прочел вашу доброжелательную статью в «Еженедельнике» и хочу поблагодарить вас за все лестные похвалы, которые вы высказываете в ней с такой смелостью и теплотой. Ваши слова согревают мое мертвое сердце и придают краски жизни, которая порой кажется мне совсем бессмысленной и ненужной. Я не хочу сказать, что я несчастен, — нет, гораздо хуже: я исполнен равнодушия. Я равнодушен почти ко всему, кроме работы. Работать мне нравится, это дает мне радость, и я работаю усердно. Хотя и без всякой цели и честолюбивых стремлений — просто из любви к работе.
Когда-нибудь это настроение пройдет — тому бывали примеры. Но оно не может пройти, пока длится тоскливая апатия моей жены. Прежде она так быстро обретала новые душевные силы, но сейчас опереться не на что, и мы — мертвецы, машинально подражающие живым людям. Да, действительно, я только глиняный истукан и не могу понять, что же, скрытое во мне, пишет, задумывает веселые нелепости и находит удовольствие в том, чтобы облекать их в слова. Это, разумеется, заложено в нашей природе, иначе так быть не могло бы; это нечто, скрытое во мне, забывает о присутствии глиняного истукана и идет своей дорогой, как будто его вовсе не существует; и, судя по всему, между ними нет ничего общего. Я кончил мою книгу, но продолжаю работать, словно до конца еще очень далеко, — да так оно и есть на самом деле. Торопиться некуда — и, во всяком случае, предела нет.
Джин весела, настроение Клары тоже улучшается. Им помогает молодость единственный полезный дар, полученный родом человеческим.
Наше время исполнено злой иронии. Посмотрите на Грецию и на всю эту жалкую, бестолковую возню. Но я не жалею, что живу и удостаиваюсь видеть все происходящее. Не будь я отшельником, я каждый день ходил бы и парламент наблюдать, как они там препираются по этому поводу и несут всякий вздор о братстве людей. Это был горький год для достоинства Англии, а мне не нравится видеть Англию униженной — то есть слишком уж униженной. Мне это больно — мы ведь ее дети. Я сторонник республик, а кроме Англии, у нас нет в этом других товарищей. Франция не в счет, а Швейцария так мала, что и считать-то нечего. Под коркой своей правящей верхушки Англия сохранила здоровые чувства — она искренна и даже почти честна. Однако я прихожу в ужас, замечая, что слишком большое расширение владений испортило ее манеры и насадило в низших слоях грубость, сильно смахивающую на американскую.