Том 17. Джимми Питт и другие
Шрифт:
Кроме того, ему давно надоели пробные турне с неизбежно сопутствующими им словами: «Подождите до вторника. Вечером в понедельник провинция сидит дома», «Сами знаете, вторник… Подождите до среды* и, наконец, «В среду их сюда не загонишь. Четверг, вот наш день». А режиссер зудит у локтя, жуя незажженную сигару: «Д-да, подработать нужно. Недоделки, недоделки…».
Лично я никогда не жалел о своих романах с театром. Они утомительны, много волнуешься, лысеешь (меня принимают в полумгле за Юла Бриннера), зато встречаешь очень интересных людей. Мне попалось за кулисами столько незабываемых типов, что можно заполнить «Ридерз дайджест» на годы
Первую пьесу я создал вместе с Генри Каллимором, когда мне было семь лет. Не знаю, почему это пришло нам в голову, но — пришло, и Генри сказал, что требуется интрига. «Какая?» — спросил я. Он ответить не мог, но читал или слышал, что без нее не обойдешься. Мы несколько растерялись, однако не сдались, уповая на то, что все сойдется (так делал и Чехов).
Он (Генри, не Чехов) был старшим, поскольку и впрямь был старше года на три, а кроме того, владел вечным пером. Я его морально поддерживал, используя тот же метод, который позже оправдал себя в моем союзе с Гаем Болтоном: Гай писал, а я на него поглядывал, спрашивая: «Ну, как?» — и, услышав «Порядок!», шел читать Агату Кристи.
С Болтоном система работала на славу. Наверное, точно так же сотрудничали Бомонд и Флетчер. А вот Генри меня подвел. Не захочешь, скажешь: трость ветром колеблемая! Написав
«Действие первое
Входит Генри.
Г. Что на завтрак? Овсянка и бекон? Очень хорошо!».
Он остановился, израсходовав снаряды.
Как он думал развивать интригу, я так и не узнал. Овсянка отравлена? («Да, инспектор, это мышьяк, насколько я понимаю»). А может быть, из кладовки выпадет мертвое тело? Это осталось неизвестным. Какая жалость!
С тех пор я приложил руку к 16 пьесам и 22 мюзиклам — один, с соавтором или как незаменимый Чарли. Этот Чарли есть в каждой труппе. Никто не знает, откуда он взялся, но деньги ему платят. Тут очень важна приветливая улыбка.
Что до пьес в прямом смысле слова, они нередко проваливались. Собственно, я не отдавал им сердца. Мюзиклы, вот моя стезя. Мне легче написать «Оклахому», чем «Гамлета» (вообще-то я не написал ни того, ни другого, но мысль ясна).
На сцену я попал в 1904 году, создав тексты песенок для «Сержанта Бру», который шел в театре Принца Уэльского. Позже, в 1906, я подрядился за 2 фунта в неделю писать эти тексты для театра «Олдуич». Где-то я упоминал, что мне довелось сотрудничать с молодым американским композитором по имени Джером Керн. Когда, через много лет, я буквально столкнулся в Нью-Йорке с ним и с Болтоном, мы объединились и творили для театра «Принсес». Работал я и с Виктором Гербертом, Джорджем Гершвином, Рудольфом Фрими, Зигмундом Ромбергом, Винсентом Юменсом, Имре Кальманом, Иваном Кариллом, Францем Легаром и сотней других. Год за годом предвечерние сумерки заставали меня в поисках рифмы к слову «июнь». (Один даровитый юнец счел, что уместно «плюнь», и был изгнан из гильдии.)
Поэтому не удивляйтесь, если я, улучив минутку, размышляю о нынешних нью-йоркских мюзиклах. Что станет с ними? Продержатся ли они? Если да, то как долго? Придет ли день, когда мы тщетно будем искать их? Остановится ли их стоимость? И теперь нелегко собрать 250 000; что же завтра, когда понадобится миллион?
Пытались ли Вы добыть 250 000? Это — не пятерку занять до пятницы! Как-то Говард Дитц написал слова для хора, которым начинается одно бродвейское ревю. Вот они:
Почему глаза сияют?Почему сердца пылают?Почему душа играет?Гордон деньги раз-до-был!Подпевая, поневоле уронишь слезу. Через что прошел бедный Макс Гордон? А ведь он, крупный режиссер, должен делать это снова и снова.
Лично я не понимаю, как пойти на это во второй раз. Несколько лет назад решили возобновить постановку, к которой я был причастен в 1920 году, и пригласили меня на представление для спонсоров. Я пришел и еле унес ноги. Шляпа, еще хорошая, потеряла всякую форму, ботинки потрескались, щеки обросли щетиной, нос распух. Чувствовал я себя так, будто вылез из мусорного бака (газеты написали: «Вудхауз просто вылез из мусорного бака!»).
Представление для спонсоров включает в себя жалких попрошаек (режиссер, пианист, специально нанятые певцы, а также друзья, которые смеются и хлопают) и толстых субъектов с каменными лицами, которых удалось загнать в специально снятый зал. Это — спонсоры или, точнее, потенциальные спонсоры, поскольку золото у них есть, но его надо вытянуть.
Обеспечив гостей икрой, напитками и сигарами, режиссер начинает читать пьесу, останавливаясь время от времени, чтобы предоставить место певцам. Толстые субъекты молчат, только двигают челюстями. Иногда журчит виски с содой. Когда икра дойдет до ватерлинии, субъекты удаляются, не проронив ни слова.
Повторяется это много раз. Чтобы поставить «Оклахому», дали 89 таких представлений. Должно быть, примерно на шестьдесят третьем кто-то пошевелился в кресле и извлек чековую книжку. Вероятно, его тронула песня, напомнив о далеком детстве, а может, совесть прошептала, что за икру надо платить. В общем, чек он выписал.
Но на сколько? На 10 000? На 20? Да хоть на 50! Это истинные крохи для такой постановки. В начале турне «Оклахоме» не хватало двадцати тысяч, и ей бы не видать Нью-Йорка, если бы на помощь не пришел С.Н. Берман.
Хорошо, вы набрали 250 000. Что же дальше? Поначалу, для затравки, вам придется выручать не больше 33 000 в неделю. Вчера я видел бухгалтерский отчет одного из самых преуспевающих театров, ставящих мюзиклы. 36 444 д. 9 ц. за неделю. Вроде бы неплохо, но вычтем расходы, и остается 3 597 д. 83 ц. Я не математик, но мне показалось, что года полтора придется собирать 36–37 000 в неделю, пока спонсоры почешутся. Эти здравомыслящие люди склонны выкурить даром сигару или закусить икрой.
Вот почему, увидев меня в позе роденовского «Мыслителя», можете не сомневаться, что я задаю себе вопрос: «Куда ты идешь, бродвейский мюзикл?» или, если хотите: мюзикл, куда ты идешь?» Годы бегут, цены растут… Поневоле задумаешься.
Самая главная сложность — с рабочими сцены. Положение просто ужасное. Вкратце оно сводится к тому, что рабочим надо платить, а театральное начальство жалеет денег. Профсоюз, напротив, денег требует. «Гони монету», — говорит он. Ему нравятся чужие деньги. Возникает напряженность, а там — начинаются перебранки. Я слышал, как начальство называло профсоюз кровопийцей, тогда как профсоюз только рад съязвить насчет сквалыг, которые донесут до шестого этажа охапку самых скользких угрей, ни одного не выронят.