Том 17. Джимми Питт и другие
Шрифт:
Не легче мне было бы и с машинкой, которая все записывает. Как-то я одну купил и начал очередного «Дживса», но дело не пошло.
Вы помните, Уинклер, или не помните, что один из романов о нем начинался так:
— Дживс, — сказал я, — можно говорить прямо?
— Несомненно, сэр.
— Мои слова могут вас обидеть.
— О, что вы, сэр!
— Так вот…
Дойдя до этого места, я решил послушать, как звучит диалог. Чтобы определить, как он звучал, есть только одно слово: «ужасно». До сих пор я не знал, что голос у меня — как у очень важного директора школы, обращающегося к ученикам с кафедры в школьной часовне. Машинка мне это открыла.
Я был потрясен. Я-то думал написать смешную книгу, занятную или, если хотите, веселую,
Пишу я, когда пишу, и от руки, и на машинке (не слуховой, конечно, а пишущей). Сперва я набрасываю карандашом на промокашке абзац или часть диалога, потом печатаю первый вариант. Получается хорошо, если я не кладу ноги на стол — тогда я предаюсь мечтаниям, о которых говорил выше.
Слава Богу, я не завишу от обстановки. Говорят, многие писатели могут творить только тогда, когда у них на столе стоит ваза с цветами, а без стола вообще не напишут ни строчки. Я писал и в океанском плаванье, когда пишущая машинка то и дело падала мне на колени, и в гостиничном номере, и в лесу, и в немецком лагере, и в парижском Дворце правосудия, когда Французская республика заподозрила, что я ей опасен (на самом деле я ее люблю и пальцем не трону, но она этого не знала).
Писать (или переписывать) мне очень приятно. Трудно выдумывать; вот отчего у меня круги под глазами. Такие сюжеты, как у меня, поневоле наводят на мысль, что у автора не в порядке оба полушария, равно как и та субстанция, которую именуют corpus callosum. Непременно наступает момент, когда я тихо шепчу: «Угас, угас его могучий ум». Если бы сэр Родерик Глоссоп увидел заметки к моему последнему роману «Что-то не так» (а их — 400 страниц), он бросился бы к телефону, чтобы вызвать санитаров. Вот образчики:
«Отец — актер? Что ж, неплохо»
(В романе никакого отца нет).
«Брат хитроумен, как букмекер Бинго Литтла»
(Нет и брата)
«Злодей рассказывает героям о сыне»
(Злодея тоже нет)
«Сын — парикмахер? Учит кататься на коньках?»
(Ничего общего с сюжетом)
«Кто-нибудь (кто?) скажет ее отцу, что она — кухарка?»
(Наверное, что-то это значило, но пал туман, и я ничего не понимаю)
«Художник не писал картины и не знает, кто ее написал».
(Какой художник? Вроде, нет и его).
Наконец, заметка, которая повергла бы сэра Родерика Глоссопа в полный ступор:
«Из желатина и тушеных слив можно сделать прекрасное средство для волос».
Как ни странно, именно тогда, когда я чувствую себя полным идиотом, что-то щелкает и все становится на место. Приходится переписать каждую строчку не меньше десяти раз, но если сюжет мне ясен, я знаю, что это — работа механическая.
Сюжет для меня — суть дела. Некоторые говорят, что отпускают героев на волю. Это не для меня, я бы героям не доверился. Бог их знает, что им взбредет в голову. Нет уж, пусть слушаются сюжета. Мне кажется, что план книги — одно, само писание — совсем другое. Если бы мне довелось заниматься железнодорожным движением, я бы ощущал, что прежде всего надо положить рельсы и разобраться со станциями. Иначе пассажиры запоют, как в бессмертной песенке Мэри Ллойд:
Куда же я попал?Совсем не тот вокзал!Мне надо в Ливерпуль,А это — Халл.Каждый, кто читает мою книгу, может не сомневаться, что я, по мере сил, все отладил. Это не так уж много, но в Ливерпуль он попадет.
Что ж, мой дорогой, вроде бы все ясно. Надеюсь, Вы заметили, что на семьдесят шестом году (76 мне будет 15 октября, можно прислать подарок) я еще совсем неплох. Я хорошо ем, хорошо сплю, не боюсь работы. Если Вы хотели спросить «Эй, Вудхауз, как вы там?», ответ будет: «Прекрасно». Да, зимой иногда стреляет в ногу, а летом мне труднее угнаться за соседским псом, если он рылся в нашем мусорном баке, но в общем — полный порядок, как теперь говорят.
Однако письма, подчеркивающие, что мне «за семьдесят» как-то задевают. Поневоле ощутишь, что ты, против ожиданий, — не ясноглазый юноша. Да, это удар. Видимо, его испытал директор моей школы, скончавшийся недавно в 96 лет, когда спросил новичка:
— Уопшот? Уопшот… Знакомая фамилия. Ваш отец у нас не учился?
— Учился, сэр, — отвечал школьник. — И дедушка тоже.
Вильгельм Телль на новый лад
Перевод с английского Е. Даниловой
Бидди О. Салливан
в подарок на Рождество
ГЛАВА I
Давным-давно, в незапамятные времена, когда в Швейцарии не было еще гостиниц, еще не снимали англичане Монблан на фото для альбома — показывать после чая, друзьям на зависть, вся страна принадлежала австрийскому императору, и он распоряжался там, как хотел.
Первым делом император отправил своего друга Германа Геслера наместником. Нехороший человек был этот Геслер, и вскоре выяснилось, что швейцарцам он не по нутру. Особенно им не нравились налоги. Швейцарцы, люди простодушные и экономные, хотели вообще без них обойтись. Они говорили: «Нам и так есть куда деньги тратить». Наместник, со своей стороны, хотел все обложить налогом. Если у кого было стадо овец, приходилось платить деньги Геслеру; а продав овец и купив коров, приходилось платить еще больше. Вдобавок, Геслер обложил налогом хлеб, и печенье, и варенье, и булочки, и лимонад, словом, все, что ему в голову пришло. Тут уж население Швейцарии решило жаловаться. Вручить жалобу выбрали Вальтера Фюрста — за свирепый вид и рыжие волосы, Вернера Штауффахера — за седые волосы и задумчивый вид (это он размышлял, как правильно пишется его фамилия), и Арнольда Мельхталя — за русые волосы и знание законов. В один прекрасный апрельский день они явились к наместнику и были приглашены в аудиенц-зал.
— Итак, — спросил Геслер, — чему обязан?
Друзья выпихнули вперед Вальтера Фюрста, надеясь, что его свирепый вид испугает наместника. Вальтер Фюрст кашлянул.
— Так? — подбодрил Геслер.
— Э-э… гм! — сказал Вальтер Фюрст.
— Уже хорошо, — шепнул Вернер, — поддай ему жару!
— Э-э… гм! — снова сказал Вальтер Фюрст. — Дело в том, ваше наместничество…
— Мелочь, конечно, — ввернул Геслер, — но обычно ко мне обращаются «ваше превосходительство». Да?
— Дело в том, ваше превосходительство, что народу Швейцарии…
— …который я представляю, — шепнул Арнольд Мельхталь.
— …который я представляю, кажется, что нужно кое-что изменить.
— Что именно? — осведомился Геслер.
— Налоги, ваше превосходное наместничество.
— Изменить налоги? Что, народу Швейцарии налогов не хватает?
Вмешался Арнольд Мельхталь.
— Народ думает, что и этих много, — сказал он. — На овец налог, на коров налог, на хлеб налог, на чай налог, на…
— Знаю-знаю, — перебил Геслер, — все налоги мне известны. Ближе к делу. Что тут неясного?