Том 2. Семнадцать левых сапог
Шрифт:
Вы в те дни были радостно возбуждены и деятельны. Когда я сказала вам, что теперь больше я никогда не смогу увидеться с Татьяной Сергеевной, смотреть ей в глаза, вы зло и надменно, со всегдашней своей властью сказали мне:
– Хватит, Лиза, я устал от твоей психологии. Ты забываешь, что все-таки твое положение лучше, чем Татьяны Сергеевны. Не могу же я все так вдруг оставить!
– Нет, сохрани бог, вы ее не должны оставлять никогда! Вы должны забыть, оставить меня, одну меня и никого больше!
Я все говорю тебе «вы»… Я слишком мало говорила «ты». Я так и не привыкла говорить тебе «ты»… и уже никогда не привыкну.
Осталось написать несколько страниц, а я так привыкла к этой тетради, будто снова повторилась моя жизнь. Я не встретилась тогда больше с Татьяной Сергеевной до самой ее болезни.
Но я не видела больше и тебя. Я нашла в себе силы оставить тебя, хотя это было для меня нечеловечески тяжело. Да, я нашла в себе силы, человек ведь не знает самого себя. Тогда я это особенно остро почувствовала. Я не стала твоей любовницей. Быть твоей любовницей было выше моих сил. Все мое существо возмутилось. Гордость, гордость за свое женское, человеческое достоинство не позволила хитрить, прятаться, скрывать от всех правду, брать крохи, если любовь твоя принадлежит мне. Нет, я не могла идти на компромисс. На компромисс идут те, которые не любят. Говорят, любимому можно все простить. Неправда, простить можно нелюбимому, нелюбимому можно простить и малодушие, и ложь, и измену, хотя все это мне лично трудно простить вообще человеку. Нелюбимому – бог с ним! Нелюбимому все это еще простить можно – все равно не люблю. Но любимому!.. Любимому ничего такого простить нельзя, просто невозможно!
Видеть вас я больше не могла, но не могла и не видеть. Вы же были покойны и очень довольны: все образумилось.
Когда я пыталась объяснить тебе свое состояние, ты выходил из себя:
– Все хорошо, иначе и быть не могло. Я не понимаю, Лиза, зачем вы мудрите.
Мы будто бы разговаривали с вами на разных языках. Нет, я не мудрила, мне воздуха не хватало, мне дышать было нечем. Тогда я случайно прочла эту фразу, не помню у кого, кажется, у Горького: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца…» Я так обрадовалась, словно это было откровением: «Как просто, – подумала я, – как просто… Татьянку, – думала я, – Татьяна Сергеевна воспитает лучше меня. С этой постоянной мукой какая я ей мать?»
Я написала тебе несколько слов, написала в каком-то жестоком исступлении, что ничего тебе не прощаю. Написала большое письмо Татьяне Сергеевне, в котором просила ее быть Татьянке лучшей матерью, чем была я, и еще просила у нее прощения за все зло, которое ей причинила. Оставила я коротенькую записку и своей маме. Они с Татьянкой накануне уехали в гости к маминой приятельнице и должны были вернуться через несколько дней. Я запечатала конверты, написав на каждом «лично». Наивная, я думала, что это слово запретит посторонним читать мои письма.
За окном рассветало. Я сидела на краешке дивана, который когда-то купил Алеша. Я сидела на краешке дивана, приготовившись к смерти как к чему-то необходимому, неизбежному, светлому. Другого конца я себе не мыслила. Я собралась уходить, а потом присела, как садятся перед дорогой. «Ну, все! – громко сказала я, вставая. – Все! Прости, Алеша! – Но дорогое имя не в силах было мне помочь. – Ты не смеешь произносить Алешино имя, не кощунствуй! –
На мне было черное гипюровое платье, твое любимое, и мамина черная теплая шаль. Было холодно, хотя и было уже семнадцатое мая. Воздух во дворе был голубой-голубой. На пороге дома я столкнулась с соседом, с тем стариком, у которого когда-то брала будильник.
– Ты куда, стрекоза, ни свет ни заря? – остановил он меня.
Я молчала.
– Лизавета, ты чего? – потянул он меня за шаль. – Больна, что ли?
Да, я, наверное, была больна, была очень и очень больна, хотя ни я сама себя, ни окружающие меня больной не считали, ведь у меня не было температуры. Мама, перед тем как уехать, сокрушалась: «Какой у тебя вид! Поставь градусник!» А когда я измерила температуру, успокоилась: «Слава богу, – сказала она, сама проверяя градусник, – температура у тебя нормальная».
И вот сейчас сосед Потапыч повторил то же самое:
– Куда ты? Ты совсем больная! Нет, ничего, – тронув меня за руку, успокоился он, – температура нормальная. Куда же ты?
Не помню, что я ответила ему, кажется, просто махнула рукой.
Я не знала, что так все обернется. Я спустилась к полотну железной дороги, в сторону моря, а любопытный старик смотрел мне вслед, как позже мне рассказывала мама. Смотрел вслед, озадаченный, как он всем потом говорил, моим каким-то пришибленным видом. Не успокоившись, он решил зайти к нам, спросить у мамы, что случилось, куда я отправилась и почему у меня такой странный вид. Он не знал, что мама с Татьянкой накануне уехали. Он зашел к нам в комнату (оказывается, я забыла закрыть двери на ключ), он зашел к нам в комнату и увидел на столе письма. Три запечатанных конверта, подписанных каждое «лично».
Старик поднял переполох. Я этого не знала.
Мне хотелось уйти подальше от города: вдруг опять встречу кого-нибудь из знакомых. Я решила это сделать на маленькой станции, что была в нескольких километрах от города, на той самой станции, куда я когда-то прибежала ночью, чтобы проститься с тобой, когда ты ехал защищать диссертацию. Когда я до нее дошла, из-за моря только-только показалось солнце и птицы так громко пели! «Солнце, птицы», – с удивлением подумала я и остановилась. Огляделась, но мне уже ничего не было жалко, просто было как-то непонятно: зачем восходит солнце, почему поют птицы?
Сотрясая землю, прошел тяжелый состав, и грохот его ударил мне в сердце: «Что я наделала? Зачем написала ему, что ничего не прощаю? Нет, нет, я ему все прощаю, все прощаю. Господи, ну как же ему это сказать? Господи, не могу же я умереть, не сказав ему этого!..»
Но вернуться домой я не могла. Уже была подведена та нравственная черта, за которую нельзя сделать и шагу. «Телефон, – подумала я, – где-нибудь здесь должен же быть телефон. Я скажу ему, что прощаю, услышу еще раз, услышу его голос – и все, тогда все!» Я проходила мимо гаража или другого какого-то учреждения. Ворота были открыты, двери помещения – тоже настежь. Уборщица собиралась мыть полы и пошла в соседний двор с ведром к крану, видневшемуся издалека. Я прошла быстро во двор, вошла в контору. На первом же столе чернел телефон. Обыкновенно с этой станции очень трудно дозвониться в город. А тут я назвала номер и сразу попала к вам в квартиру. Трубку взяли вы.