Том 2. Стихотворения 1855-1866

Некрасов Николай Алексеевич

2

Под жестокой рукой человека Чуть жива, безобразно тоща, Надрывается лошадь-калека, Непосильную ношу влача. Вот она зашаталась и стала. «Ну!» — погонщик полено схватил (Показалось кнута ему мало) — И уж бил ее, бил ее, бил! Ноги как-то расставив широко, Вся дымясь, оседая назад, Лошадь только вздыхала глубоко И глядела… (так люди глядят, Покоряясь неправым нападкам). Он опять: по спине, по бокам, И вперед забежав, по лопаткам И по плачущим, кротким глазам! Всё напрасно. Клячонка стояла, Полосатая вся от кнута, Лишь на каждый удар отвечала Равномерным движеньем хвоста. Это праздных прохожих смешило, Каждый вставил словечко свое, Я сердился — и думал уныло: «Не вступиться ли мне за нее? В наше время сочувствовать мода, Мы помочь бы тебе и не прочь, Безответная жертва народа, — Да себе не умеем помочь!» А погонщик недаром трудился — Наконец-таки толку добился! Но последняя сцена была Возмутительней первой для взора: Лошадь вдруг напряглась — и пошла Как-то боком, нервически скоро, А погонщик при каждом прыжке, В благодарность за эти усилья, Поддавал ей ударами крылья И сам рядом бежал налегке.

3

Я горячим рожден патриотом, Я весьма терпеливо стою, Если войско, несметное счетом, Переходит дорогу мою. Ускользнут ли часы из кармана, До костей ли прохватит мороз Под воинственный гром барабана, Не жалею: я истинный росс! Жаль, что нынче погода дурная, Солнца нет, кивера не блестят И не лоснится масть вороная Лошадей… Только сабли звенят; На солдатах едва ли что сухо, С лиц бегут дождевые струи, Артиллерия тяжко и глухо Продвигает орудья свои. Всё молчит. В этой раме туманной Лица воинов жалки на вид, И подмоченный звук барабанный Словно издали жидко гремит…

4

Прибывает толпа ожидающих, Сколько дрожек, колясок, карет! Пеших, едущих, праздно-зевающих   Счету нет! Тут квартальный с захваченным пьяницей, Как Федотов его срисовал; Тут старуха с аптечною сткляницей, Тут жандармский седой генерал; Тут и дама такая сердитая — Открывай ей немедленно путь! Тут и лошадь, недавно побитая: Бог привел и ее отдохнуть! Смотрит прямо в окошко каретное, На стекле надышала пятно. Вот лицо, молодое, приветное, Вот и ручка, — раскрылось окно, И погладила клячу несчастную Ручка белая… Дождь зачастил, Словно спрятаться ручку прекрасную   Поскорей торопил. Тут бедняк итальянец с фигурами, Тут чухна, продающий грибы, Тут рассыльный Минай с корректурами. «Что, старинушка, много ходьбы?» — «Много было до сорок девятого; Отдохнули потом… да опять С пятьдесят этак прорвало с пятого, Успевай только ноги таскать!» — «А какие ты носишь издания?» — «Пропасть их — перечесть мудрено. Я „Записки“ носил с основания, С „Современником“ нянчусь давно: То носил к Александру Сергеичу, А теперь уж

тринадцатый год Всё ношу к Николай Алексеичу, —   На Литейной живет. Слог хорош, а жиденько издание, Так, оберточкой больше берут. Вот „Записки“ — одно уж название! Но и эти, случается, врут. Всё зарезать друг дружку стараются. Впрочем, нас же надуть норовят: В месяц тридцать листов обещаются, А рассыльный таскай шестьдесят! Знай ходи — то в Коломну, то к Невскому, Даже Фрейганг устанет марать: „Объяви, говорит, ты Краевскому, Что я больше не стану читать!..“ Вот и нынче несу что-то спешное — Да пускай подождут, не впервой. Эх, умаялось тело-то грешное!..» — «Да, пора бы тебе на покой». — «То-то нет! Говорили мне многие, Даже доктор (в тридцатом году Я носил к нему „Курс патологии“): „Жить тебе, пока ты на ходу!“ И ведь точно: сильней нездоровится, Коли в праздник ходьба остановится: Ноет спинушка, жилы ведет! Я хожу уж полвека без малого, Человека такого усталого   Не держи — пусть идет! Умереть бы привел бог со славою, Отдохнуть отдохнем, потрудясь…» Принял позу старик величавую, На Исакия смотрит, крестясь. Мне понравилась речь эта странная. «Трудно дело твое!» — я сказал. «Дела нет, а ходьба беспрестанная, Зато город я славно узнал! Знаю, сколько в нем храмов считается, В каждой улице сколько домов, Сколько вывесок, сколько шагов (Так, идешь да считаешь, случается). Грешен, знаю число кабаков. Что ни есть в этом городе жителей, Всех по времени вызнал с лица». — «Ну, а много видал сочинителей?» — «День считай — не дойдешь до конца, Чай, и счет потерял в литераторах! Коих помню — пожалуй, скажу. При царице, при трех императорах К ним ходил… при четвертом хожу: Знал Булгарина, Греча, Сенковского, У Воейкова долго служил, В Шепелевском сыпал у Жуковского И у Пушкина в Царском гостил. Походил я к Василью Андреичу, Да гроша от него не видал, Не чета Александру Сергеичу — Тот частенько на водку давал. Да зато попрекал всё цензурою: Если красные встретит кресты, Так и пустит в тебя корректурою:   Убирайся, мол, ты! Глядя, как человек убивается, Раз я молвил: сойдет-де и так! „Это кровь, говорит, проливается,   Кровь моя, — ты дурак!..“»

5

Полно ждать! за последней колонною   Отсталые прошли, И покрытою красной попоною В заключенье коня привели. Торжествуя конец ожидания, Кучера завопили: «Пади!» Всё спешит. «Ну, старик, до свидания, Коли нужно идти, так иди!!!»

6

Я, продрогнув, домой побежал. Небо, видно, сегодня не сжалится:   Только дождь перестал, Снег лепешками крупными валится! Город начал пустеть — и пора! Только бедный и пьяный шатаются, Да близ медной статуи Петра, У присутственных мест дожидаются Сотни сотен крестьянских дровней И так щедро с небес посыпаются, Что за снегом не видно людей. Чу! рыдание баб истеричное! Сдали парня?.. Жалей не жалей, Перемелется — дело привычное! Злость-тоску мужики на лошадках сорвут, Коли денежки есть — раскошелятся И кручинушку штофом запьют, А слезами-то бабы поделятся! По ведерочку слез на сестренок уйдет, С полведра молодухе достанется, А старуха-то мать и без меры возьмет — И без меры возьмет — что останется!

(10 февраля 1859)

III. Сумерки

Говорят, еще день. Правда, я не видал, Чтобы месяц свой рог золотой показал,   Но и солнца не видел никто. Без его даровых, благодатных лучей Золоченые куполы пышных церквей   И вся роскошь столицы — ничто. Надо всем, что ни есть: над дворцом и тюрьмой, И над медным Петром, и над грозной Невой, До чугунных коней на воротах застав (Что хотят ускакать из столицы стремглав) —   Надо всем распростерся туман.   Душный, стройный, угрюмый, гнилой, Некрасив в эту пору наш город большой,   Как изношенный фат без румян… Наша улица улиц столичных краса, В ней дома всё в четыре этажа, Не лазурны над ней небеса, Да зато процветает продажа. Сверху донизу вывески сплошь Покрывают громадные стены, Сколько хочешь тут немцев найдешь — Из Берлина, из Риги, из Вены. Всё соблазны, помилуй нас бог! Там перчатка с руки великана, Там торчит Веллингтонов сапог, Там с открытою грудью Диана, Даже ты, Варсонофий Петров, Подле вывески «Делают гробы» Прицепил полуженые скобы И другие снаряды гробов, Словно хочешь сказать: «Друг прохожий! Соблазнись — и умри поскорей!» Человек ты, я знаю, хороший, Да многонько родил ты детей — Непрестанные нужны заказы… Ничего! обеспечен твой труд, Бедность гибельней всякой заразы — В нашей улице люди так мрут, Что по ней то и знай на кладбища, Как в холеру, тащат мертвецов: Холод, голод, сырые жилища — Не робей, Варсонофий Петров!.. В нашей улице жизнь трудовая: Начинают ни свет ни заря Свой ужасный концерт, припевая, Токари, резчики, слесаря, А в ответ им гремит мостовая! Дикий крик продавца-мужика, И шарманка с пронзительным воем, И кондуктор с трубой, и войска, С барабанным идущие боем, Понуканье измученных кляч, Чуть живых, окровавленных, грязных, И детей раздирающий плач На руках у старух безобразных — Всё сливается, стонет, гудет, Как-то глухо и грозно рокочет, Словно цепи куют на несчастный народ, Словно город обрушиться хочет. Давка, говор…(о чем голоса? Всё о деньгах, о нужде, о хлебе) Смрад и копоть. Глядишь в небеса, Но отрады не встретишь и в небе. Этот омут хорош для людей, Расставляющих ближнему сети, Но не жалко ли бедных людей! Вы зачем тут, несчастные дети? Неужели душе молодой Уж знакомы нужда и неволя? Ах, уйдите, уйдите со мной В тишину деревенского поля! Не такой там услышите шум, — Там шумит созревающий колос, Усыпляя младенческий ум И страстей преждевременный голос. Солнце, воздух, цветов аромат — Это всех поколений наследство, За пределами душных оград Проведете вы сладкое детство. Нет! вам красного детства не знать, Не прожить вам покойно и честно. Жребий ваш… но к чему повторять То, что даже ребенку известно? На спине ли дрова ты несешь на чердак,   Через лоб протянувши веревку,   Грош ли просишь, идешь ли в кабак,   Задают ли тебе потасовку — Ты знаком уже нам, петербургский бедняк, Нарисованный ловкою кистью В модной книге, — угрюмый, худой, Обессмысленный дикой корыстью, Страхом, голодом, мелкой борьбой! Мы довольно похвал расточали, И довольно сплели мы венков Тем, которые нам рисовали Любопытную жизнь бедняков. Где ж плоды той работы полезной? Увидав, как читатель иной Льет над книгою слезы рекой, Так и хочешь сказать: «Друг любезный, Не сочувствуй ты горю людей, Не читай ты гуманных книжонок, Но не ставь за каретой гвоздей, Чтоб, вскочив, накололся ребенок!»

(Между январем и 15 марта 1859)

Часть вторая^*

I. Крещенские морозы

«Государь мой! куда вы бежите?» — «В канцелярию; что за вопрос? Я не знаю вас!» — «Трите же, трите Поскорей, бога ради, ваш нос! Побелел!» — «А! весьма благодарен!» — «Ну, а мой-то?» — «Да ваш лучезарен!» — «То-то принял я меры…»-«Чего-с?» — «Ничего. Пейте водку в морозы — Сбережете наверно ваш нос, На щеках же появятся розы!» Усмехнувшись, они разошлись, И за каждым извозчик помчался. Бедный Ванька! надеждой не льстись, Чтоб сегодня седок отыскался: Двадцать градусов, ветер притом, — Бескаретные ходят пешком. Разыгралися силы господни! На пространстве пяти саженей Насчитаешь наверно до сотни Отмороженных щек и ушей. Двадцать градусов! щеки и уши Не беда, как-нибудь ототрем! Целиком христианские души Часто гибнут теперь; подождем — Часовой ли замерзнет, бедняга, Или Ванька, уснувший в санях, Всё прочтем, коли стерпит бумага, Завтра утром в газетных листах. Ежедневно газетная проза Обличает проделки мороза; Кучера его громко клянут, У подъездов господ поджидая, Бедняки ему песню поют, Зубом на зуб едва попадая: «Уходи из подвалов сырых, Полутемных, зловонных, дымящихся, Уходи от голодных, больных, Озабоченных, вечно трудящихся, Уходи, уходи, уходи! Петербургскую голь пощади!» Но мороз не щадит, — прибавляется. Приуныла столица; один Самоед на Неве удивляется: От каких чрезвычайных причин На оленях никто не катается? Там, где строй заготовленных льдин Возвышается синею клеткою, Ходит он со своей самоедкою, Песни родины дальней поет, Седока-благодетеля ждет… Самоедские нервы и кости Стерпят всякую стужу, но вам, Голосистые южные гости, Хорошо ли у нас по зимам? Вспомним — Бозио. Чванный Петрополь Не жалел ничего для нее. Но напрасно ты кутала в соболь Соловьиное горло свое, Дочь Италии! С русским морозом Трудно ладить полуденным розам. Перед силой его роковой Ты поникла челом идеальным, И лежишь ты в отчизне чужой На кладбище пустом и печальном. Позабыл тебя чуждый народ В тот же день, как земле тебя сдали, И давно там другая поет, Где цветами тебя осыпали. Там светло, там гудет контрабас, Там по-прежнему громки литавры. Да! на севере грустном у нас Трудны деньги и дороги лавры! Всевозможные тифы, горячки, Воспаленья — идут чередом, Мрут, как мухи, извозчики, прачки, Мерзнут дети на ложе своем. Ни в одной петербургской больнице Нет кровати за сотню рублей. Появился убийца в столице, Бич довольных и сытых людей. С бедняками, с сословием грубым, Не имеет он дела! тайком Ходит он по гостиным, по клубам С смертоносным своим кистенем. Побранился с супругой своею После ужина Нестор Фомич, Ухватил за короткую шею И прихлопнул его паралич! Генерал Федор Карлыч фон Штубе, Десятипудовой генерал, Скушал четверть телятины в клубе, Крикнул: «Пас! — и со стула не встал!» Таковы-то теперь разговоры, Что ни день, то плачевная весть. В клубах мрак и унынье: обжоры Поклялися не пить и не есть. Мучим голодом, страхом томимый, Сановит и солиден на вид, В сильный ветер, в мороз нестерпимый, Кто по Невскому быстро бежит? И кого он на Невском встречает? И о чем начался разговор? В эту пору никто не гуляет, Кроме мнительных, тучных обжор. Говоря меж собой про удары, Повторяя обеты не есть, Ходят эти угрюмые пары, До обеда не смея присесть, А потом наедаются вдвое, И на утро разносится слух, Слух ужасный — о новом герое, Испустившем нечаянно дух! Никакие известья из Вильно, Никакие статьи из Москвы Нас теперь не волнуют так сильно, Как подобные слухи… Увы! Неприятно с местечек солидных, Из хороших казенных квартир Вдруг, без всяких причин благовидных, Удаляться в неведомый мир! Впрочем, если уж смерть неизбежна, Так зимой умирать хорошо: Для супруги, нас любящей нежно, Сохранимся мы чисто, свежо До последней минуты лобзанья, И друзьям нашим будет легко Подходить к нам в минуту прощанья; Понесут они гроб далеко. Похоронная музыка чище И звончей на морозе слышна, Вместо грязи покрыто кладбище Белым снегом; сурово-пышна Обстановка; гроб бросят не в лужу, Червь не скоро в него заползет, Сам покойник в жестокую стужу Дольше важный свой вид сбережет. И притом, если друг неутешный Нас живьем схоронить поспешит, Мы избавимся муки кромешной: Дело смерти мороз довершит. Умирай же, богач, в стужу сильную! Бедняки пускай осенью мрут, Потому что за яму могильную Вдвое больше в морозы берут.

II. Кому холодно, кому жарко!

Свечерело. В предместиях дальных, Где, как черные змеи, летят Клубы дыма из труб колоссальных, Где сплошными огнями горят Красных фабрик громадные стены, Окаймляя столицу кругом, — Начинаются мрачные сцены. Но в предместия мы не пойдем. Нам зимою приятней столица Там, где ярко горят фонари, Где гуляют довольные лица, Где катаются сами цари. Надышавшись классической пылью В Петербурге, паспорт берем И чихать уезжаем в Севилью. Но кто летом толкается в нем, Тот ему одного пожелает — Чистоты, чистоты, чистоты! Грязны улицы, лавки, мосты, Каждый дом золотухой страдает; Штукатурка валится — и бьет Тротуаром идущий народ, А для едущих есть мостовая, Не щадящая бедных боков; Летом взроют ее, починяя, Да наставят зловонных костров; Как дорогой бросаются в очи На зеленом лугу огоньки, Ты заметишь в туманные ночи На вершине костров светляки, Берегись!.. В дополнение, с мая, Не весьма-то чиста и всегда, От природы отстать не желая, Зацветает в каналах вода… (Наша муза парит невысоко, Но мы пишем не легкий сонет, Наше дело исчерпать глубоко Воспеваемый нами предмет.) Уж давно в тебя летней порою Не случалося нам заглянуть, Милый город! где трудной борьбою Надорвали мы смолоду грудь, Но того мы еще не забыли, Что в июле пропитан ты весь Смесью водки, конюшни и пыли — Характерная русская смесь. Но зимой — дышишь вольно; для глаза — Роскошь! Улицы, зданья, мосты При волшебном сиянии газа Получают печать красоты. Как проворно по хрупкому снегу Мчится тысячный, кровный рысак! Даже клячи извозчичьи бегу Прибавляют теперь. Каждый шаг, Каждый звук так отчетливо слышен, Всё свежо, всё эффектно: зимой, Словно весь посеребренный, пышен Петербург самобытной красой! По каналам, что летом зловонны, Блещет лед, ожидая коньков, Серебром отливают колонны, Орнаменты ворот и мостов; В серебре лошадиные гривы, Шапки, бороды, брови людей, И, как бабочек крылья, красивы Ореолы вокруг фонарей! Пусть с какой-то тоской безотрадной Месяц с ясного неба глядит На Неву, что гробницей громадной В берегах освещенных лежит, И на шпиль, за угрюмой Невою, Перед длинной стеной крепостною, Наводящей унынье и сплин. Мы не тужим. У русской столицы, Кроме мрачной Невы и темницы, Есть довольно и светлых картин. Невский полон: эстампы и книги, Бриллианты из окон глядят, Вновь прибывшие девы из Риги Неподдельным румянцем блестят. Всюду люди — шумят, суетятся. Вот красивая тройка бежит: «Не хотите ли с нами кататься?» — Деве бравый усач говорит. Поглядела, подумала, села. И другую сманили, — летят! Полумерзлые девы несмело На своих кавалеров глядят. «Ваше имя?» — «Матильда». — «А ваше?» — «Александра». К Матильде один, А другой подвигается к Саше. «Вы модистка?» — «Да, шью в магазин». — «Эй! пошел хорошенько, Тараска!» — Город из виду скоро пропал. Начинается зимняя сказка: Ветер злился, гудел и стонал, Франты песню удалую пели, Кучер громко подтягивал ей, Кони, фыркая, вихрем летели, Злой мороз пробирал до костей. Прискакали в открытое поле. «Да куда же везете вы нас? Мы одеты легко… мудрено ли Простудиться?» — «Приедем сейчас! Ну, потрогивай! живо, дружище!» Снова скачут! Могилы вокруг, Монументы…. «Да это кладбище», — Шепчет Саша Матильде — и вдруг Сани набок! Упали девицы…. Повернули назад господа, И умчали их кони, как птицы. Девы встали. «Куда ж вы? куда?» Нет ответа! Несчастные девы В чистом поле остались одни. Дикий хохот, лихие напевы Постепенно умолкли. Они Огляделись: безлюдно и тихо, Звезды с ясного неба глядят…. «Мы сегодня потешились лихо!» — Франты в клубе друзьям говорят… А театры, балы, маскарады? Впрочем, здесь и конец, господа, Мы бы там побывать с вами рады, Но нас цензор не пустит туда. До того, что творится в природе, Дела нашему цензору нет. «Вы взялися писать о погоде, Воспевайте же данный предмет!» — «Но озябли мы, друг наш угрюмый! Пощади — нам погреться пора!» — «Вот вам случай — взгляните: над Думой Показались два красных шара, В вашей власти наполнить пожаром Сто страниц — и погреетесь даром!» Где ж пожар? пешеходы глядят. Чу! неистовый топот раздался, И на бочке верхом полицейский солдат, Медной шапкой блестя, показался. Вот другой — не поспеешь считать! Мчатся вихрем красивые тройки. Осторожней, пожарная рать! Кони сытые слишком уж бойки. Вся команда на борзых конях Через Невский проспект прокатилась И на окнах аптек, в разноцветных шарах Вверх ногами на миг отразилась…. Озадаченный люд толковал, Где пожар и причина какая? Вдруг еще появился сигнал, И промчалась команда другая. Постепенно во многих местах Небо вспыхнуло заревом красным, Топот, грохот! Народ впопыхах Разбежался по улицам разным, Каждый в свой торопился квартал, «Не у нас ли горит? — помышляя, — Бог помилуй!» Огонь не дремал, Лавки, церкви, дома пожирая…. Семь пожаров случилось в ту ночь, Но смотреть их нам было невмочь. В сильный жар да в морозы трескучие В Петербурге пожарные случаи Беспрестанны — на днях как-нибудь И пожары успеем взглянуть….

1865

Газетная^*

…Через дым, разъедающий очи Милых дам, убивающих ночи За игрою в лото-домино, Разглядеть что-нибудь мудрено. Миновав этот омут кромешный, Это тусклое царство теней, Добрались мы походкой поспешной До газетной…. Здесь воздух свежей; Пол с ковром, с абажурами свечи, Стол с газетами, с книгами шкап. Неуместны здесь громкие речи, А еще неприличнее храп, Но сморит после наших обедов Хоть какого чтеца, и притом Прав доныне старик Грибоедов — С русской книгой мы вечно уснем. Мы не любим словесности русской И доныне, предвидя досуг, Запасаемся книгой французской. Что же так?… Даже избранный круг Увлекали талантом недавно Граф Толстой, Фет и просто Толстой. «Русский слог исправляется явно!» — Замечают тузы меж собой. Не без гордости русская пресса Именует себя иногда Путеводной звездою прогресса, И недаром она так горда: Говорят — о, Гомер и Овидий! — До того расходилась печать, Что явилась потребность субсидий. Эк хватила куда! исполать! Таксы нет на гражданские слезы, Но и так они льются рекой. Образцы изумительной прозы Замечаются в прессе родной: Тот добился успеха во многом И удачно врагов обуздал, Кто идею свободы с поджогом С грабежом и убийством мешал; Тот прославился другом народа И мечтает, что пользу принес, Кто на тему: вино и свобода На народ напечатал донос. Нам Катков предстоит великаном, Мы Тургенева кушать зовем… Почему же французским романам Предпочтение мы отдаем? Не избыток хорошего тона, Не картин соблазнительный ряд, Нас отсутствие «мрака и стона» К ним влечет… Мудрецы говорят: «Час досуга, за утренним чаем, Для чего я тоской отравлю? Наши немощи знаем мы, знаем, Но я думать о них не люблю!..» Эта песня давно уже слышится, Но она не ведет ни к чему. Коли нам так писалось и пишется, — Значит, есть и причина тому! Не заказано ветру свободному Петь тоскливые песни в полях, Не заказаны волку голодному Заунывные стоны в лесах; Спокон веку дождем разливаются Над родной стороной небеса, Гнутся, стонут, под бурей ломаются Спокон веку родные леса, Спокон веку работа народная Под унылую песню кипит, Вторит ей наша муза свободная, Вторит ей — или честно молчит. Как бы ни было, в комнате этой Праздно кипы журналов лежат, Пусто! разве, прикрывшись газетой, Два-три члена солидные спят. (Как не скажешь: москвич идеальней, Там газетная вечно полна, Рядом с ней, нареченная «вральней», Есть там мрачная зала одна — Если ты не московского мненья, Не входи туда — будешь побит!) В Петербурге любители чтенья Пробегают один «Инвалид»; В дни, когда высочайшим приказом Назначается много наград, Десять рук к нему тянется разом, Да порой наш журнальный собрат Дерзновенную штуку отколет, Тронет личность, известную нам, О! тогда целый клуб соизволит Прикоснуться к презренным листам. Шепот, говор. Приводится в ясность — Кто затронут, метка ли статья? И суровые толки про гласность Начинаются. Слыхивал я Здесь такие сужденья и споры… Поневоле поникнешь лицом И потупишь смущенные взоры… Не в суждениях дело, а в том, Что судила такая особа… Впрочем, я ей обязан до гроба! Раз послушав такого туза, Не забыть до скончания века. В мановении брови — гроза! В полуслове — судьба человека! Согласишься, почтителен, тих, Постоишь, удалишься украдкой И начнешь сатирический стих В комплимент перелаживать сладкий… Да! Но все-таки грустен напев Наших песен, нельзя не сознаться. Переделать его не сумев, Мы решились при нем оставаться. Примиритесь же с Музой моей! Я не знаю другого напева. Кто живет без печали и гнева, Тот не любит отчизны своей… С давних пор только два человека Постоянно в газетной сидят: Одному уж три четверти века, Но он крепок и силен на взгляд. Про него бесконечны рассказы: Жаден, скуп, ненавидит детей. Здесь он к старосте пишет приказы, Чтобы дома не тратить свечей. Говорят, одному человеку Удалось из-за плеч старика Прочитать, что он пишет: «В аптеку, Чтоб спасти бедняка мужика, Посылал ты — нелепое барство! — Впредь расходов таких не иметь! Деньги с миру взыскать… а лекарство Для крестьянина лучшее — плеть…» Анекдот этот в клубе я слышал (Это было лет десять тому). Из полка он за шулерство вышел, Мать родную упрятал в тюрьму. Про его воровские таланты Тоже ходит таинственный слух; У супруги его бриллианты Родовые пропали — двух слуг Присудили тогда и сослали; А потом — раз старик оплошал — У него эти камни видали: Сам же он у жены их украл! Ненавидят его, но для виста Он всегда партенеров найдет: «Что ж? ведь в клубе играет он чисто!» Наша логика дальше нейдет… А другой? Среди праздных местечек, Под огромным газетным листом, Видишь, тощий сидит человечек С озабоченным, бледным лицом, Весь исполнен тревогою страстной, По движеньям похож на лису, Стар и глух; и в руках его красный Карандаш и очки на носу. В оны годы служил он в цензуре И доныне привычку сберег Всё, что прежде черкал в корректуре, Отмечать: выправляет он слог, С мысли автора краски стирает. Вот он тихо промолвил: «Шалишь!» Глаз его под очками играет, Как у кошки, заметившей мышь; Карандаш за привычное дело Принялся… «А позвольте узнать (Он болтун — говорите с ним смело), Что изволили вы отыскать?» — «Ужасаюсь, читая журналы! Где я? Где? Цепенеет мой ум! Что ни строчка — скандалы, скандалы! Вот взгляните — мой собственный кум Обличен! Моралист-проповедник, Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!.. Он действительный статский советник, Этот чин даровал ему царь! Мало им, что они Маколея И Гизота в печать провели, Кровопийцу Прудона, злодея Тьера выше небес вознесли, К государственной росписи смеют Прикасаться нечистой рукой! Будет время — пожнут, что посеют! (Старец грозно качнул головой.) А свобода, а земство, а гласность! (Крикнул он и очки уронил.) Вот где бедствие! Вот где опасность Государству… Не так я служил! О чинах, о свободе, о взятках Я словечка в печать не пускал. К сожаленью, при новых порядках Председатель отставку мне дал; На начальство роптать не дерзаю (Не умею — и этим горжусь), Но убей меня, если я знаю, Отчего я теперь не гожусь? Служба всю мою жизнь поглощала, Иногда до того я вникал, Что во сне благодать осеняла, И, вскочив, — я черкал и черкал! К сочинению ключ понемногу, К тайной цели его подберешь, Сходишь в церковь, помолишься богу И опять троекратно прочтешь: Взвешен, пойман на каждом словечке, Сочинитель дрожал предо мной, — Повертится, как муха на свечке, И уйдет тихомолком домой. Рад-радехонек, если тетрадку Я, похерив, ему возвращу, А то, если б пустить по порядку… Но всего говорить не хочу! Занимаясь семь лет этим дельцем, Не напрасно я брал свой оклад (Тут сравнил он себя с земледельцем, Рвущим сорные травы из гряд). Например, Вальтер Скотт или Купер — Их на веру иной пропускал, Но и в них открывал я канупер! (Так он вредную мысль называл.) Но зато, если дельны и строги Мысли, — кто их в печать проводил? Я вам мысль, что „большие налоги Любит русский народ“, пропустил Я статью отстоял в комитете, Что реформы раненько вводить, Что крестьяне — опасные дети, Что их грамоте рано учить! Кто, чтоб нам микроскопы купили, С представленьем к министру вошел? А то раз цензора пропустили, Вместо северный, скверный орел! Только буква… Шутите вы буквой! Автор прав, чего цензор смотрел?» Освежившись холодною клюквой, Он прибавил: «А что я терпел! Не один оскорбленный писатель Письма бранные мне посылал И грозился… (Да шутишь, приятель! Меры я надлежащие брал.) Мне мерещились авторов тени, Третьей ночью еще Фейербах Мне приснился — был рот его в пене, Он держал свою шляпу в зубах, А в руке суковатую палку… Мне одна романистка чуть-чуть В маскараде… но бабу-нахалку Удержали… да, труден наш путь! Ни родства, ни знакомства, ни дружбы Совесть цензора знать не должна, Долг, во-первых, — обязанность службы! Во-вторых, сударь: дети, жена! И притом я себя так прославил, Что свихнись я — другой бы навряд Место новое мне предоставил, Зависть общий порок, говорят!» Тут взглянул мне в лицо старичина: Ужас, что ли, на нем он прочел, Я не знаю, какая причина, Только речь он помягче повел: «Так храня целомудрие прессы, Не всегда был, однако, я строг. Если б знали вы, как интересы Я писателей бедных берег! Да! меня не коснулись упреки, Что я платы за труд их лишал. Оставлял я страницы и строки, Только вредную мысль исключал. Если ты написал: „Равнодушно Губернатора встретил народ“, Исключу я три буквы: „ра-душно“ Выйдет… что же? три буквы не счет! Если скажешь: „В дворянских именьях Нищета ежегодно растет“, — „Речь идет о сардинских владеньях“ — Поясню, — и статейка пройдет! Точно так: если страстную Лизу Соблазнит русокудрый Иван, Переносится действие в Пизу — И спасен многотомный роман! Незаметные эти поправки Так изменят и мысли, и слог, Что потом не подточишь булавки! Да, я авторов много берег! Сам я в бедности тяжкой родился, Сам имею детей, я не зверь! Дети! дети! (старик омрачился). Воздух, что ли, такой уж теперь — Утешения в собственном сыне Не имею… Кто б мог ожидать? Никакого почтенья к святыне! Спорю, спорю! не раз и ругать Принимался, а втайне-то плачешь. Я однажды ему пригрозил: „Что ты бесишься? Что ты чудачишь? В нигилисты ты, что ли, вступил?“ — „Нигилист — это глупое слово, — Говорит, — но когда ты под ним Разумел человека прямого, Кто не любит живиться чужим, Кто работает, истины ищет. Не без пользы старается жить, Прямо в нос негодяя освищет, А при случае рад и побить — Так пожалуй — зови нигилистом, Отчего и не так!“ Каково? Что прикажете с этим артистом? Я в студенты хотел бы его, Чтобы чин получил… но едва ли… „Что чины? — говорит, — ерунда! Там таких дураков насажали, Что их слушать не стоит труда, Там я даром убью только время, — И прибавил еще сгоряча (Каково современное племя!): — Там мне скажут: „Ты сын палача!““ Тут невольно я голос возвысил, „Стой, глупец! — я ему закричал, — Я на службе себя не унизил, Добросовестно долг исполнял!“ — „Добросовестность милое слово, — Возразил он, — но с нею подчас…“ — „Что, мой друг? говори — это ново!“ Сильный спор завязался у нас; Всю нелепость свою понемногу Обнаружил он ясно тогда; Между прочим, сказал: „Слава богу, Что чиновник у нас не всегда Добросовестен…“ — Вот как!.. За что же Возрождается в сыне моем, Что всю жизнь истреблял я?.. о боже!..» Старец скорбно поникнул челом. «Хорошо ли, служа, корректуры Вы скрывали от ваших детей? — Я с участьем сказал. — Без цензуры Начитался он, видно, статей?» — «И! как можно!..» Тут нас прервали. Старец снова газету берет…

<Чернильница>^*

Предмет, любопытный для взора: Огромный кусок Лабрадора, На нем богатырь-великан В славянской кольчуге и в шлеме, Потомок могучих славян, — Но дело не в шлеме, а в теме: Назначен сей муж представлять Отчизны судьбы вековые И знамя во длани держать С девизом «Единство России!» Под ним дорогой пьедестал, На нем: земледелья родного Орудья, и тут же газета, журнал — Изданья Михаилы Каткова. На книгах — идей океан — Чернильница; надпись: «Каткову Подарок московских дворян», И точка! Мудрейшему слову Блистать на пере суждено, — Там имя Каткову дано: «Макающий в разум перо» — имя это У древнего взято поэта…

Легенда о некоем покаявшемся старце, или седина в бороду, а бес в ребро^*

Посвящается редакции «Куриного эха»

И журналов и газет. Помогал ему создатель Много, много лет. Дарованьем и трудами (Не своими, а других) Слыл он меж откупщиками Из передовых. Сам с осанкой благородной, В собственном большом дому Собирал он ежегодно С нищих денег тьму. Злу он просто был грозою, Прославлял одно добро… Вдруг толкнися с сединою Бес ему в ребро. И, как Лермонтова Демон, Старцу шепчет день и ночь… (Кто-то видел, вкрался чем он, Ну, его не гонят прочь!)