Том 2. Въезд в Париж
Шрифт:
Так для меня все живо, незабвенно живо.
Зашумела машина на дороге, стала. Голоса яснели, и появились трое. Один обводил рукою, восхищался. Другие стали глядеть в бинокли. По виду, приезжие, туристы, как будто англичане: высокие, в путевых каскетках, с кодаками. Первый, невысокий, жирный, был, очевидно, здешний, в обмятом домашнем платье, в соломенной жесткой шляпе, как деловые люди. Он что-то говорил, быстро, с жаром, – сверкали золотые зубы. Туристы озирались, справлялись в книжке, отчеркивали ногтем. Быстро раскрыли аппараты и сняли холмик, на той стороне залива, куда особенно тыкал здешний, живописную
– Tres joli! tres joli!.. Англичане мычали, соглашались.
– Не правда ли, господа… совсем как маленькая Швейцария? Как красиво!..
– Tres joli! – сыпалось, как горохом.
– Это – редкость! Гигантская высота для дюн, шестьдесят три метра! Это – горы! Весь океан отсюда… tres joli. Для отеля если или для шикарной виллы… Имейте в виду… пожалуйста, только между нами, дело коммерческое… конструируется Общество, с громаднейшим капиталом… пятьдесят миллионов!! Тогда…! Под гольф отведем…
– Гольф будет?
– Как же без гольфа?! Приезжают и спрашивают – гольф есть? Отведем сотню акров.
– Гм…!
– Будущее – громадно. Роскошное казино, прямо на «mer sauvage» Блеск культуры!..
Они подошли ближе и присели. Толстяк раскатал бумагу, и опять защелкало горошком:
– Tr£s joli! tres joli!..
Постукивание в лесу смолкло, и из-за сосен выбрался смологон, со своей неизменной сумкой, с длинным скобелем на плече, в затертой куртке, в залитой смолой каскетке. Он угрюмо сказал – «bonjour», расстелил газетку, достал бутылку вина, хлеб, ножик – и принялся за завтрак. Он заботливо отрезал толстые куски хлеба, жевал неспешно, поглядывая на сосны, на проезжих, и отпивал мерно из бутылки. По насторожившемуся лицу я видел, что он прислушивался, о чем говорили трое. По тому, как он взглядывал к приезжим и как отхватывал ножом от хлеба, я понял, что эти люди его интересуют и волнуют. Он даже завозился, крякнул. Лицо его остро натянулось, тонкие губы повело усмешкой. Он тряхнул головой к приезжим и сказал про себя, сердито:
– Иностранцы, отели, виллы… ловко работают агенты. А где мы будем?.. Non, portes ailleurs vos coquilles, U-bas!
Он дождался, когда толстяк поднял голову от плана, и крикнул добродушно:
– Здравствуйте, господин Ляфон! Дела идут на лад?
– Здравствуйте, Франсуа, – сказал толстяк. – Ничего. А как ваши?
– На-ши!.. Donnons boeuf – avons oeuf.
– Hy-y… – протянул толстяк. – Канифоль лезет в гору, как каучук!
– Нам не до каучука. Не думаете ли вы спустить все наши леса, до самого Аркашона, со всеми нами?
– Ваши… леса?! Какие – ваши? Что вы хотите сказать?..
– Да что сказать… Думаю, что плохи в лесах дороги… для каучука!
– Как? – передернул агент плечами.
– Да так. Тесно. Можно и не разъехаться. Да и липко… Туристы вслушивались, но, кажется, неясно понимали:
смологон говорил нечисто, по-лесному.
– Что-то я вас не понимаю… – изумленно сказал толстяк и посмотрел на сосны.
Смологон отмерил на бутылке, приставив ноготь, и вытянул, сколько надо.
– Вы все понимаете. Когда мы в окопах
– Торгую. Ну так что же?
– Ну и… покупателям лучше вперед подсчитывать убытки.
– Ne faites pas la bete! – крикнул агент сердито, срывая шляпу, и щелкнул о коленку, как коробкой. – Что вы хотите сказать?..
– Что я хочу сказать?.. Не стоит тратиться на гербовую бумагу. Ветер меняется! Наши леса, ваши леса… Забыли, что ли, как лет пять тому было, какие разговоры?..
– Какие разговоры?..
Смологон уже кончил завтрак, забрал сумку и скобель и, не ответив, ушел за сосны. Скоро опять послышалось выстукиванье дятла.
Туристы спрашивали агента, тот объяснял им долго, стучал шляпой о костяшки пальцев, тыкал к лесу, и я услыхал ясно, как вместо сладкого «tres joli» – выскочило совсем другое, заставившее меня дрогнуть:
– Russie!
И стало повторяться.
Говорили теперь все трое. Агент что-то выкладывал на пальцах, куда-то тыкал, высоко над лесом, и в его пылкой, несвязной речи прыгало трепетное слово:
– Russie!.. Russie!..
И те двое – это были, конечно, англичане, – повторяли на своем языке, такое шипящее, сквозь зубы:
– Рёшш… Рёшш…
Они говорили о России.
Путаное я слышал, только. Говорилось злобно, насмешливо, высокомерно:
– Чума, зараза. Азиаты. Никогда не было закона, никакой культуры. Рабы, язычники, людоеды. Царь и кнут. Пьяницы, дикие мужики, казаки. Царь всех казнил, любили всегда нагайку. Грязные животные! Понятия чести нет, нам изменили. Теперь дикари хотят разрушать культуру! несут заразу! Надо их научить культуре, надеть узду. Прекрасное поле будущего. Надо колонизовать, надо раздавить в зачатке…
Всех громче кричал агент. Он даже плюнул и крепко растер ногой. И все вертелось: Russie… Russie… Рёшш…
Наконец, успокоились, опять стали разбираться в плане, и опять слышалось – tres joli.
Я не сказал ни слова. Что им может сказать дикарь, раб, которого били кнутьями, который сам убежал оттуда? Они все знают; давно и хорошо знают. Им сказали. Им десятки лет говорили, «самые лучшие, самые культурные», изгнанные за правду царями-палачами. Они знают: Russie! Это – царь и кнут. Страна бесправных рабов и виселиц. Нагайки свищут по всей стране. Царь спаивает народ, вымаривает голодом, снимает последнюю рубаху. Урядники, казаки, фабриканты, помещики… выжимают последнюю копейку, выколачивают нагайкой. Они все читали, десятки книг, – и знают эту Russie – страну вечной зимы и мрака, где ходят в звериных шкурах, где едят человечье мясо. Великая пустыня, где нет никакой культуры.
Они – европейцы, и все знают. Что им может сказать дикарь, который не знает права, ни морали? Мои слова они разотрут крепкими гвоздяными башмаками – этот невнятный лепет никому непонятной «l'ame slave» прикидывающейся глубокой, кроткой.
Я сказал бы… Но что мне сказать – теперь?.. Машина покатила. Осталось в ушах: – Russie… Russie… Russie…
Кто ее так прославил, пустил по свету? «Цари-палачи» да «кнут» – всего и было! Кто ее так ославил, так ограбил?!
Усыпленная мысль проснулась и увела меня вдаль и вглубь.