Том 4. Из деревенского дневника
Шрифт:
Что ж я такое? Я — просто овца без стада…Я отбился, или меня отогнали, не знаю хорошенько, от моего стада, от народа, с которым у меня нет никакой внутренней разницы, и я в тоске шатаюсь по российскому интеллигентному пустырю. Вы знаете пословицу: «овца без стада не живет или не бывает», а я, русский интеллигентный человек, без стада, без общества… Куда же мне пойти, где жить? Тут-то вот и подвернулись иллюстрации к русскому мужику… Ну, разумеется, больше мне некуда идти, как к нему!.. Возможно ли мне даже и подумать теперь вновь каким-нибудь способом войти в ряды людей, разъезжающих для пользы народа на обывательских, — ни за что!.. Я вот буду — тут!»
Балашовский
— Ну что ж вы будете здесь делать? — сказал я…
— Почем я знаю!.. Знаю, что мне надо жить тут, — и больше ничего… Понадоблюсь я им — отлично; не понадоблюсь — буду сидеть и пить славянскую… У меня вот есть несколько денег… выйдут они здесь очень скоро. Стану продавать платье, проживу и то, и, в конце концов, все-таки я думаю, что доведу же я себя до того, что поверят они мне и понадоблюсь я им в чем-нибудь… Кой-что я знаю больше их. Стало быть — жить тут и ждать… Вот и все!..
Неожиданные обстоятельства среди лета потребовали моего возвращения в Петербург. Воротившись в августе, я, к удивлению моему, не нашел уже барина: он уехал. Рассказывали о приезде какой-то дамы, и в истории барина вообще оказывалась какая-то невысказанная и необъясненная им сторона. Странное, болезненное впечатление осталось во мне от этой и больной и изломанной фигуры; но некоторые его иллюстрации, как он выражался, к народной жизни произвели на меня такое впечатление, что я не мог отделаться от них, раздумывая о том, что мне пришлось видеть в деревне.
Малые ребята *
Один из моих давнишних знакомых, некто Иван Иванович Полумраков — чиновник, занимающий в настоящее время довольно видное место в одном из петербургских министерств, «устрояющих», созидающих, направляющих и руководящих, — пораздумавшись в свободную от всей этой массы работ, конечно на пользу блага отечества, минуту — вообще о подлинномположении дел в этом самом отечестве — невольно почему-то начинает печалиться и трепетать перед участью своих собственных детей. Много, очень много мотивов, заставляющих Ивана Ивановича непременно сокрушаться об этой участи, возникали в его голове при этих размышлениях; но мы не будем утомлять читателя перечислением этих многочисленных мотивов скорби, а только остановимся на той же самой теме, которая волнует и не одного Ивана Ивановича Полумракова.
Много на своем веку приходилось мне встречать чадолюбивых родителей, но Иван Иванович отличается от них не столько особенностью в чадолюбии, сколько именно озабоченностью, по-видимому не дающею ему покоя, над разрешением вопросов о том, что нужно детям образованного или более или менее обеспеченного человека в предстоящей им жизни? чему учить? к чему приготовлять? в каком направлении вести нравственное развитие?
Автор этого очерка, имея намерение сказать несколько слов о том подрастающем поколении, которое в настоящее время, сидя на стуле, еще не достает ногами до полу, не может оставить без некоторого внимания такого «озабоченного» тем же вопросом родителя, как Иван Иванович Полумраков, тем более что «озабоченность» его не ограничивалась только размышлениями, умозаключениями и т. д., но выражалась и в некоторых опытах, на деле пояснявших то, до чего Иван Иванович доходил путем продолжительных размышлений.
Прежде всего необходимо объяснить причину происхождения в Иване Ивановиче такой «особенной» заботливости о собственных детях; необходимо потому, что — надо говорить правду — было время, когда Иван Иванович не блистал ни чадолюбием, ни «заботливостью»
Дело в том, что три года тому назад зимой, в пять часов утра, в квартиру Ивана Ивановича позвонили, затем вошли в кабинет и спросили: «Знаком ли он, и давно ли, с акушеркою N, запутавшейся, как оказалось, в каком-то непрактическом предприятии?» Иван Иванович, ободренный необыкновенной вежливостью и почтительностью, с которыми был предложен этот вопрос, оправился и с достоинством отвечал, что акушерку N он, точно, знает, так как семейному человеку трудно обойтись без этого знакомства, но что знакомство это основано только на профессии г-жи N, что никоим образом не может иметь ни малейшей связи с личными взглядами этой госпожи, так как Ивану Ивановичу якобы совершенно неизвестно, какие такие г-жа N имеет взгляды.
На том все дело и кончилось; все произошло вежливо и деликатно; деликатно до того, что, например, лицо, посетившее Ивана Ивановича, дабы не пачкать окурком папиросы очень изящную пепельницу, само открыло заслонку печки и, нагнувшись, бросило окурок в самую глубину. Наконец, чтобы замять неприятный разговор, лицо это обратило внимание на олеографию Куинджи и выказало большой вкус к изящным произведениям, указав прикосновением кончиков пальцев к полотну картины несколько действительно блистательных, эффектных черт, касавшихся освещения, Повторяю, посещение прошло так тихо и любезно, что в Иване Ивановиче не могло и не должно было остаться после него ни малейшей тревоги. Кроме того, даже и высшее начальство того министерства, в котором служил Иван Иванович, только мимоходом и спустя долго после события, напомнило ему о нем, и притом с единственною целью ободрить. Словом, все и началось и кончилось превосходно, а Иван Иванович, несмотря на это… призадумался!..
Показалось ему, изволите видеть, что в левом глазу того высшего начальства, которое шутя намекнуло ему на неожиданное обстоятельство, что-то как будто мелькнуло, какая-то будто черта, и черта неожиданная. Правый глаз — Иван Иванович очень хорошо это помнит — ласкал и улыбался совершенно бескорыстно, искренне, а в левом глазу шмыгнуло что-то, шмыгнула какая-то неожиданная точка.
«Однако, — в ту же минуту подумалось Ивану Ивановичу: — шутки-шутки, а дело-то, кажется, ведь в самом деле…» На словах «в самом деле» Иван Иванович остановился, так как его внезапно осенила, даже поразила мысль: «А что, если все это — „в самом деле“, то есть и акушерка, и визит, и то, что шмыгнуло в левом глазу? Что, если все это не случайность, не праздная игра воображения, а подлинные явления, имеющие какие-нибудь основания? Словом, опять-таки, что если все это — „в самом деле“?»
Мысль эта была так сильна своей внезапностью и значительностью, что Иван Иванович почувствовал, как горячая испарина разлилась у него по спине и выступила на затылке, и с этого же момента не иначе стал смотреть на явления действительности, как на такие, которые происходят в самом деле, имеют результаты и основания. Кроме того, если мы прибавим, что уверение Ивана Ивановича в том, будто бы он никаких убеждений г-жи N, акушерки, не знает, ложно, то читателю будет понятно, что Иван Иванович в самом деле должен был впасть в значительную озабоченность, сначала относительно собственной особы, а затем и относительно неразрывно связанного с ним семейства.