Том 4. Из деревенского дневника
Шрифт:
Марк тотчас поднялся на стук и, заглянув в окно, произнес:
— Балашовский барин… — и ушел на улицу.
— Кто такой? — спросил я.
— Тут в Балашове, тоже вот на лето флигель снял у священника… В пяти верстах отсюда деревня Балашове…
— Барин тоже… — сказал староста: — только что сумнительность есть в нем…
— Какая же? в чем?
— Да так, то есть без твердости безо всякой, — объяснил староста. — Господин не господин… а бог е знает… он и добер и всё… а чтобы настоящего…
Староста
Это был, как я потом разглядел, человек лет сорока, казавшийся гораздо старее своих лет. Какая-то изношенность и вместе с тем беспрерывная нервная раздражительность составляли довольно резко бросавшиеся в глаза черты его физиономии. В небольшой черноватой бородке и в длинных, за уши зачесанных, волосах пробивалась сильная седина. Одет он был весьма прилично, хоть и небрежно; чистая рубашка была не застегнута у ворота, и галстука на нем не было, а шляпа была измята самым беспощадным образом…
— Радостию бы рад, — говорил Марк: — да невозможно!
— Ведь дождь прошел… Сегодня праздник… — говорил ему барин.
— Гости-с! Крестины!.. Милости прошу…
— А! — оглядывая гостей, весело проговорил барин, — всё старые знакомые… Мое почтение! — раскланялся он со мной.
— Всё старые! — поднявшись, проговорили гости. — Здравствуй, Ликсан Ликсаныч.
— Здравствуйте, здравствуйте, друзья любезные, — влезая на уступленное старостой место, говорил барин. — Здравствуйте… как поживаете? Нет ли чего хорошенького?
Говорил он это, очевидно, иронически. Крестьяне, также улыбаясь, отвечали ему:
— Слава богу… помаленьку!
— Ну и славу богу! Простили Ивана-то?
Барин, сказав это, поставил локти на стол и опустил усы на сжатые кулаком пальцы рук. Ответа он ждал, как-то искоса посматривая на крестьян. Я не знал, почему это делается, но видел, что сидевшие за столом крестьяне медлили ответом.
Барин тоже молчал, постукивая кулаком по своим усам.
— А? — вопросительно промычал он еще раз.
— Он, Ликсан Ликсаныч, сам пошел на мировую…
— За много ли?
— На полштофе помирились.
— Отлично! А голова-то зажила?
— Кой подживает, кой не…
— «Кой не»… — повторил барин и, обратись к Марку, произнес: — ты что ж не угощаешь водкой-то?..
Марк со всех ног бросился наливать водку и подал барину через край налитую рюмку. Барин поморщился и залпом опрокинул ее в рот. Но горловая судорога не пускала глотать, и барин долго сидел с сжатыми губами, роясь вилкой в чашке с яичницей и щукой. Кой-как глоток проскользнул, и словно всем полегчало.
— «Кой подживает, кой не!»… — повторил барин, утирая усы концами скатерти.
— Да вот это еще место, — указывая
— Глыбко?.. — переспросил барин.
Такая манера разговаривать крайне стесняла всех присутствующих: барин точно допрашивал, и видно было, что ответы, которые давали ему его подсудимые, очень мало удовлетворяли следователя. Но барин как будто не замечал этого. Лично мне было просто неловко присутствовать при непонятном мне разговоре; но крестьяне, к которым обращался барин, казалось, хорошо понимали, в чем дело, и чувствовали себя едва ли не хуже, чем я себя чувствовал.
— Ну, а Евсею вы сколько ударов-то дали? — придвигая к себе стакан чаю и как будто с полною беспечностью приготовляясь распить его, продолжал барин тем же строгим тоном.
— Это, Ликсан Ликсаныч, не мы удары-то обозначаем: на это есть суд.
— А не вы «суд»-то?
— Никак нет!.. На то есть судьи… — отвечали крестьяне разом.
— А судей кто выбирает?..
— Ну уж судей, знамо — мы…
— А!.. — с каким-то злорадством прорычал барин и, в сильном волнении, так опрокинул стакан на блюдечко, что чай разлился по скатерти… Барин между тем продолжал в том же тоне:
— Так не вы дерете-то, стало быть? Чужие? Приказывают? Стоит тебе приказать отца родного высечь — ты и выдерешь, и не виноват будешь?..
— Хе-хе-хе! — вдруг засмеялся староста (молодой непьющий, но сухой и жестко-практический малый), — всё вы, Ликсан Ликсаныч, на нас серчаете. Все у нас вам не по вкусу, все худо… Что ж с нас, мужиков-дураков, взять?..
— Известно уж — дураки… — почесывая затылок, произнес один из «порядочных» крестьян. Произнес он это таким тоном унижения, который паче всякой гордости.
— Об этом я не спорю, да — дураки! — сказал барин, не сморгнув.
— Иде ж нам взять ума-то?..
— Да и мало того что дураки, вы… — вдруг вспыхнув непритворным негодованием, проговорил барин: — вы, кроме того, еще и…
Жесткое слово, которое, по всей вероятности, вертелось у него на языке, однако не сказалось. Не кончив фразы, он быстро повернулся ко мне и спросил торопливо и раздраженно:
— Вы тоже в деревню заехали?
— Да, на лето…
— Только на лето? Уж не «сливаться» ли с этими вот?
— Как «сливаться»? Я просто на дачу…
— И не «сливайтесь»! То есть, я вам скажу!..
Он ухватился обеими руками за голову. Я ждал, судя по этому жесту, что он разразится каким-нибудь трескучим потоком обвинительных фраз; но, вместо того, барин мгновенно утих и почти шопотом сказал мне:
— Мы хороши — уж нечего сказать, достойные плоды цивилизации, ну да и они тоже…
Он поцеловал кончики пальцев и потом развел руками.