Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
Я в это мгновение вспомнил вдруг, как эта Анна Алексеевна говорила тоскливо, стоя у окна:
— Где же выход? Как жить, чтобы не жалко было, что жила?
И еще угнетеннее теперь раздавались ее вопли: «Мама, мама! Григорий, Григорий!..»
Доктор и Геннадьич возились с ней: Геннадьич взволнованный, готовый сам обезуметь, доктор Константин Иванович спокойный и совершенно желтый.
— Сам уже ходячий мертвец, — сказал наш доктор, когда Константин Иванович, успокоив Анну Алексеевну,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Компания наша увеличивалась.
В одно из воскресений на двор князевской усадьбы въехала плетушка, запряженная в одну лошадь. На козлах сидел молодой парень, а в плетушке — Писемский, по обыкновению сгорбленный, весь ушедший в плетушку, и только изгрызенная соломенная шляпа торчала оттуда.
— Шурка, — радостно приветствовал Геннадьич вошедшего в столовую приятеля, где в это время компания садилась за обед.
Писемский, комично пригнувшись, спросил:
— А что, место учителя свободно? — И, махнув рукой, рассмеявшись по-детски, сказал: — Выгнали!
— Ну? — заревел, присев от восторга, Геннадьич.
— Ей-богу!
— Молодец! Рассказывай, за что?
— Да и рассказывать нечего: глупо уж все это вышло, — проговорил Писемский, присаживаясь к столу.
Он огорченно оглянулся и бросил шляпу в угол.
— Пришел Василий, — Писемский по-детски рассмеялся и показал на Лихушина, — вот его заместитель, и сказал, что господа велели школу под барский дом повернуть.
— Ну, на это права они не имеют, положим, — заметил Лихушин.
— Тебя, что ли, спрашивать будут? — усмехнулся Писемский и опять серьезно продолжал: — Горянов тут много напутал: какой-то, видите, будто бы мальчик из моей школы ему сказал, что бога нет и что это будто бы я сказал мальчику.
— Сказал? — лукаво подмигнул Писемскому Геннадьич.
— Да, что я сумасшедший? Комичнее всего, что сам батюшка возмущен, распинается, что этого не было и быть не могло… С библиотекой тоже… Одним словом, изобразил меня перед владельцами таким, что, того и гляди, и их самих потащат…
Геннадьич кричал:
— Господа, ура! За Шурку! Ах, черт, как у них тут весело будет, ей-богу! не плюнуть ли уж сразу на все эти изыскания? А то пойдем с нами, Шурка?
— Нет, уж я насчет школы, — усмехнулся Писемский.
— И пчельник мы тебе навяжем, — говорил Лихушин, быстро глотая щи.
— Пчельник — согласен: летом, с ребятишками — одна прелесть…
— Я с изысканий, Шурка, прямо к тебе на пчельник, — сказал Геннадьич, наотмашь ударив по плечу Писемского.
У Писемского сразу нашлась работа.
Дело
Я думаю, что характеристика нашей компании будет не полная, если я не скажу несколько слов еще об одном члене ее — Галченке.
Он пришел пешком, молодой, высокий, худой, до крайности оборванный.
Он вошел ко мне и, не стесняясь своим видом, покровительственно протянув мне руку, сказал:
— Галченко. Я зашел к вам узнать, нет ли у вас какой-нибудь работы?
— В каком роде?
Галченко уже сел и, обтирая пот с лица, сказал небрежно:
— А уж это сами придумайте.
— Хорошо, пока поживите с моими товарищами.
И я направил Галченко к Геннадьичу.
— Это очень интересный субъект, — сказал мне вечером Геннадьич, — возьмем его на изыскания пикетажистом, — больших знаний здесь не нужно.
Так и порешили, а так как разрешения приступить к изысканиям еще не было, то с Галченко проходился предварительный курс.
Галченко пренебрежительно слушал и говорил:
— Понимаю: ерунда…
— Ну, теперь попробуйте сами, — сказал ему как-то Геннадьич и задал самостоятельную работу.
Работа была небольшая, а между тем Галченко не явился ни к обеду, ни к четырехчасовому чаю.
— Надо идти к нему, — решил Геннадьич.
Он нашел Галченко в овраге, в меланхолическом созерцании сидевшего на земле.
— Ну, как дела?
— Дрянь.
— Вы до чего же дошли?
— До полного отчаянья дошел, хочу совсем уйти от вас: все равно ведь ни инженером, ни вором никогда не буду…
Временный упадок духа скоро, впрочем, прошел у Галченка, и он опять на каждом шагу постоянно твердил с громадным самомнением:
— Ерунда!
Вообще он имел такой вид, как бы говорил каждому человеку, с которым встречался:
«Друг мой, и рта лучше не открывай: надо примириться с тем, что ты, и все, что в тебе, — ерунда».
Почти не слушая Геннадьича, он с апломбом осаживал его:
— Ерунда!
Сажину говорил:
— Окончательная ерунда.
— Что же, наконец, по-вашему, не ерунда? — приставал к нему Геннадьич, — анархизм?
— Ерунда.
— Толстовщина?
— Ерунда.
— Декадентство?
— Ерунда.
— Сверхчеловек вы, что ли?
— Ерунда.
Но однажды, прижатый к стене, он изложил, наконец, свои взгляды.