Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
Он, очевидно, еще и этим наслаждался. Вздохнув, как вздыхает усталый, собирающийся на покой человек, он попросил положить в изголовье его гроба свежей травы.
Он умер тихо, точно уснул, и в эти мгновения торжественного молчания невольно подводился итог его жизни.
На вид он жил жизнью самого здорового, самого удовлетворенного человека и, как самый счастливый, он от избытка своего счастья щедрой рукой рассыпал вокруг себя то довольство, которое только мог давать людям. И не так материальное, как
Когда разнеслась весть о его смерти, пришла громадная толпа людей, и все доброе, скрытое всплыло.
Была какая-то жажда говорить, спешить говорить, рассказать обо всем, что сделал Константин Иванович.
И, как в панораме, вырисовывалась перед глазами вся эта прекрасная жизнь, полная такого горя для себя и такой радости для окружающих. Он и от любви из-за болезни отказался.
В дневнике Амиеля есть такое место:
«Не тяготиться, не остывать, быть терпеливым, торопиться любить — в этом долг».
Таким был незаметный при жизни доктор.
С этой толпой бедных людей он делил горе, с ними он пережил два голода, тиф, холеру и последний тиф зимой, когда и подорвал в конец свои силы.
После его смерти только и нашли, что полный стол копеечных лошадок да деревянных куколок.
Там в нищенской избе за этой лошадкой тянулась маленькая больная ручонка, и в глазах ребенка загорался тот огонек радости, который грел и светил в жизни этому человеку.
Его похоронили на том кладбище, которое видел он из своего окна. Он спит под большим крестом, окруженный теми, кого любил больше себя. В памяти живых он долго будет жить. Чем дальше, тем ярче встанет образ этого больного своим большим сердцем человека.
И говорили крестьяне, расходясь с похорон:
— Хорроший был человек!
На ленте лихушинского венка стояла китайская пословица: «От одного хорошего человека и весь мир лучше делается». Геннадьич был страшно огорчен этой надписью:
— Все настроение мне Лихушин испортил, — жаловался он. — И что он хотел этим сказать? Что делу может помочь деятельность таких культурных одиночек? Глупо и пошло… Без всякой там идеи я всей душой был расположен к Константину Ивановичу, но если это герой, который нам нужен… Лучше уж никакого…
Сажин молча кивнул головой.
В течение лета изыскания технические и экономические были закончены. В декабре месяце в очередной сессии я должен был сделать доклад об этих изысканиях уже в губернском земстве.
В декабре же истекал срок полномочий дворянских представителей, и были назначены новые выборы.
Кандидатом в губернские предводители прочили Чеботаева.
Опять гостиницы города не вмещали съехавшихся, опять дворянская зала наполнилась дворянами в мундирах, запахом нафталина, гулом голосов.
Выглядывало из
На вопрос — будет ли он баллотироваться — Проскурин надменно, лаконически отрезал:
— Не буду.
Со всех сторон залы кричали:
— Чеботаева, Чеботаева! Просим, просим!..
Чеботаев, бледный, вышел и что-то сказал.
— Просим, просим! — заревела опять толпа.
Явственно донеслись слова Чеботаева о более достойных, чем он.
— Вас хотим! Просим! Просим!..
Чеботаев отошел.
— Отказывается!.. Депутацию!..
Публика разогревалась.
Кто-то предложил на подносе поднести все шары.
Проскурин со своей партией стоял у дверей и, по-наполеоновски скрестив руки, свысока наблюдал все эти волнения залы.
Около Чеботаева горячилась большая партия, тесной стеной окружали его сторонники, и воздух дрожал от криков:
— Просим, просим!..
Протискивались к нему, порывисто жали ему руки, говорили:
— Вперед, мы всегда с вами!
Громадный, в три обхвата дворянин, с сальными мешками вместо плеч, протискался, обнял Чеботаева и, смачно, слюняво целуя, сказал плачущим голосом:
— Голубчик, дорогой, спаси нас от Проскурина и всех скверн его!
Это вызвало смех и испортило торжественность. Чеботаев стал энергичнее отказываться.
Но опять просили, опять стало торжественно, тепло.
Взвинтились и взвинтили Чеботаева. У него слезы выступили на глазах, и он, пересиливая себя, тихо сказал:
— Согласен, но с условием, чтобы в кандидаты мне Нащокина.
Громовое «ура» пронеслось по залам. Нащокин тоже согласился, и началась баллотировка.
Из 112 голосов Чеботаеву положили 87 избирательных.
Зато Нащокину переложили и выбрали его 107 голосами.
Старый, заезженный прием удался Проскурину. Он торжествовал, а Чеботаев со своей партией ходили смущенные и растерянные.
Один Николай. Иванович был совершенно спокоен. Он говорил:
— Хотя обычай утверждать предводителем того кандидата, который получил большинство голосов, но, в сущности, на утверждение представляются оба. Если Нащокин откажется…
— Конечно, отказываюсь.
— Но тогда ведь я не буду, собственно, выбран, — уныло возразил Чеботаев.
— Конечно, — раздался резкий, злорадный голос графа Семенова.
— Нет, вы будете выбраны, — резко возразил Николай Иванович, — и не дадите меньшинству терроризировать и парализировать большинство. Во всяком случае надо посоветоваться с губернатором.