Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
По очереди, проходя через маленькую комнату, я пожал руку господину средних лет, с умным, спокойным и твердым взглядом, около которого сидело несколько молодых людей, и один из них, — с бледной, некрасивой и изможденной физиономией, но с прекрасными глазами, которые тем рельефнее выдвигались и красотой своей освещали все лицо, — что-то горячо говорил.
Молодой человек был одет более чем небрежно даже для этого общества: прорванный пиджак и ситцевая рубаха были
— Василий Иванович Некрасов, — шепнул мне хозяин, указывая на господина средних лет, — присяжный поверенный, умница, был несколько лет тому назад председателем земской управы, — слетел в двадцать четыре часа.
— За что?
— Да, собственно, повод — ерунда, там, в пиджаке приехал к губернатору, — отношения раньше были натянуты.
— А этот молодой человек в грязной рубахе, который напоминает мне время нигилистов?
— Это от бедности… Это самоучка из босяков, он пишет в газете: хорошенькие такие рассказы… Ему предсказывают большую будущность.
Проходя дальше, я увидел председателя суда, Владимира Ивановича Павлова, и удивился неожиданной встрече.
Большой, мрачный, он сидел такой же угрюмый, как и на губернаторских журфиксах, внимательно слушая какого-то средних лет господина, в синих очках, с светлой бородкой клином.
— Это кто с Павловым сидит?
— Редактор нашей газеты.
— Какое разнообразное, однако, у вас общество.
— Да, спасибо, не брезгуют моей хатой, — сказал хозяин.
Началось пение.
Молодой офицер мягким приятным басом запел «Капрала».
Я стоял у дверей и слушал.
Офицер пел выразительно, красиво и с чувством.
И вся его фигура, статная, с открытым, доверчивым лицом, голубыми глазами, очень подходила к песне.
После офицера пела барышня, нарядная, изящная. Она училась в консерватории и приехала теперь домой.
У нее было колоратурное сопрано, и голосок ее звенел нежно. Когда она делала свои трели, казалось, комната наполнялась мягким звоном серебряных колокольчиков.
Ее заставили несколько раз спеть.
— Кто она? — спросил я подошедшего хозяина.
— Норова, дочь одного бедного еврея, лавочку имеет.
— У нее прекрасный голосок, — сказал я, — но вряд ли годится для большой сцены.
— На маленькой будет петь.
Еще одна барышня пела, и у этой был свежий, выразительный голос.
После пения играли на скрипке, — соло, дуэт с роялью, рояль соло.
И игра была прекрасная.
Я, житель юга, привык к музыке, пению и в своем обществе скучал за этим.
После музыки хозяин позвал закусить чем бог послал. Бог послал
— А после ужина, когда прочистятся голоса, — говорил хозяин, — мы хором хватим.
После ужина хватили хором и пели долго и много.
Когда я проходил мимо группы молодых людей, сидевших за столиком и пивших пиво, меня окликнули по имени и отчеству.
— Не узнаете? — спросил окликнувший тихим сиплым голосом, ласково улыбаясь.
Я напряг свою память: где я видел эту застенчивую, сутуловатую фигурку, смотрел в эти черные глаза, слышал этот тихий сиплый голос?
— Вы статистик, Петр Николаевич? Извините, фамилию забыл.
— Антонов, он самый, присаживайтесь, позвольте познакомить: сотрудники местной газеты.
Петр Николаевич года два назад по делам статистики заезжал ко мне вимение.
Принял я было его тогда очень плохо.
Он вошел прямо в кабинет, а я, думая, что это какой-нибудь писарь с окладными листами, сухо спросил его:
— Отчего вы в контору не прошли?
— Извините, — весело ответил Петр Николаевич и уже пошел, когда я догадался спросить его, кто он.
Петр Николаевич прожил у нас тогда несколько дней, и в конце концов мы расстались с ним в самых лучших отношениях.
Я очень обрадовался ему. Его товарищи скоро ушли, и я, так как деревня каким-то непереваренным колом постоянно торчала во мне, на вопрос, как идут мои дела в деревне, рассказал Антонову о всех своих злоключениях.
Антонов, согнувшись, внимательно слушал меня и, когда я закончил, задумчиво сказал:
— Какой богатый материал… Если бы вы могли написать так, как рассказали… Отчего бы, в самом деле, вам все это не описать?
— Для чего?
— Напечатать.
— Собственно, кому это интересно?
— Интересна здесь деревня, ваши отношения… Насколько я понял, вы ведь вперед, так сказать, предугадали реформу и были… добровольным и первым земским начальником… Нет, безусловно интересно и своевременно…
— Если печатать, то где же?
— В «Русской мысли», в «Вестнике Европы».
— Шутка сказать!
— Вы напишите и дайте мне.
— А вы какое отношение имеете к этому?
— Я тоже пишу.
— Что?
— Очерки, рассказы.
— Вы где пишете?
— Прежде писал в «Отечественных записках», теперь в «Русской мысли».
— Вы и тогда, когда у меня были, тоже писали?
— Да.
— Отчего же вы ничего не сказали тогда?