Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника

Троцкий Лев Давидович

Дело Бейлиса не раз сравнивали с делом Дрейфуса [62] . Известной аналогии отрицать нельзя, но разница между тем и другим делом так же разительна, как между французским салонно-иезуитским антисемитизмом и русским погромно-уголовным черносотенством, как между образованным циником Пуанкаре, который не верит ни в бога ни в чорта, и царем Николаем, который и сейчас еще убежден, что ведьмы по ночам вылетают на метле через дымовую трубу. Офицера Дрейфуса обвиняли в военном предательстве. В самой конструкции обвинения не было ничего чудовищного, чудовищность была в заведомой ложности обвинения. Но когда заурядного рабочего-еврея, довольно безразличного к догматам религии, зато всесторонне бесправного и прошедшего школу киевских погромов, отрывают внезапно от жены и детей и говорят ему, что он, Бейлис, из живого ребенка выточил всю кровь, чтобы в том или в другом виде консумировать (потребить) ее на радость своему Иегове, — тогда нужно только представить себе на минуту самочувствие этого несчастного в течение двадцатишестимесячного тюремного заключения, чтобы волосы сами собою встали на голове! За полным отсутствием улик против обвиняемого задача обвинения и суда, который во всем и всегда шел навстречу обвинению, состояла в том, чтобы привить киевским присяжным ненависть к Бейлису, как к еврею. Были мобилизованы все суеверия и все предрассудки. На суд вызывался невежественный 70-летний монах из евреев, которому

Замысловский задавал вопрос, не видел ли он своими глазами еврейские уколы на нетленных мощах святого Гавриила, умученного от жидов. При этом вопросе прокурор Виппер должен был кусать себе губы от зависти, так как, в качестве лютеранина, он лишен был возможности манипулировать такими хрупкими вещественными доказательствами, как нетленные мощи. Зато прокурор вознаградил себя на библии и талмуде. Получив своего эксперта в лице уличенного мошенника Пранайтиса, обворовавшего в своих писаниях уличенных в свою очередь немецких фальсификаторов Иустуса и Роллинга, обвинение совершило лихой набег на библию и талмуд, валило в одну кучу все времена и эпохи, столетия и тысячелетия, и в качестве интеллектуальных сообщников Бейлиса взяло под подозрение не только целый ряд еврейских богословов II и III столетий нашей эры, но и праотцев Авраама и Иакова. Библейский Иегова, который по христианской генеалогии считался до сих пор родным отцом Иисусу Христу, был бесцеремонно схвачен лютеранским обвинителем за шиворот, причем самое пребывание бога библии в Киеве, за отсутствием у него свидетельства купца первой гильдии, признавалось явным нарушением русских законов о правожительстве евреев. Вытянув шею, Бейлис, с застывшими на истощенном лице глазами, следил, как мошенники от обвинения совместно с мошенниками от экспертизы объединились на три дня в ученую коллегию и в течение часов определяли, какой смысл имеет в талмуде совершенно незнакомое Бейлису слово «сеир». Причем по обстоятельствам дела выходило так, что если «сеир» означает только козел, то Бейлис, может быть, еще вернется к своей семье; если же в некоторых текстах III столетия «сеир» означает также и «римлянин», то Бейлису не миновать бессрочных каторжных работ. И все это проделывалось перед форумом из двенадцати полуграмотных, вконец запуганных людей, которые должны были разгадывать смысл библейских аллегорий и талмудических мудрствований в их связи с судьбой беспризорного подростка киевских предместий. Упорно и настойчиво допрашивало обвинение всех свидетелей о двух страшных «цадиках», Эттингер и Ландау, которые будто бы приезжали к Бейлису на заклание Ющинского; мистическая туча сгустилась в зале суда вокруг этих двух имен, прежде чем сами цадики прибыли из-за границы по зову защиты: один из них оказался модным австрийским аграрием, которому ритуал ночных учреждений Вены известен несравненно точнее, чем ритуал еврейской религии; другой, прибывший из Парижа, оказался молодым автором нескольких опереток, в которых не проливается ни одной капли христианской крови, хотя насчет седьмой заповеди обстоит в высшей степени неблагополучно. Оба «цадика» предстали пред судом в платье от лучших портных, а один из них оказался даже — как зловеще указал присяжным прокурор — доктором химии: органическая химия, как известно, дает очень ценные указания насчет обработки и консервирования христианской крови для домашнего обихода благочестивых евреев. Так, наряду с мучительным и ужасным, прозвучали и комические нотки в общей симфонии процесса, в которой тон задавала самая разнузданная низость.

62

О деле Дрейфуса см. примечание N 70.

Своего высшего напряжения процесс достиг во время допроса действительных убийц мальчика, двух профессиональных воров, которые были открыты добровольными сыщиками и предстали теперь в качестве почтенных свидетелей перед тем же судом, перед лицом которого Бейлис сидел на скамье подсудимых. Это были трудные минуты для обвинения. Как там ни преступны талмудисты, отождествляющие римлянина с козлом, и как ни зловещ свет, бросаемый этим обстоятельством на фигуру Бейлиса, но ясно, какую опасность представляло для обвинения появление на суде двух громил, против которых, помимо многого другого, имеется их собственное признание в убийстве в присутствии двух свидетелей.

И вот прокурор совместно с гражданскими истцами, при бдительном содействии председателя, берет убийц Ющинского под свою защиту. С целью установить на всякий случай свое alibi убийцы сами заявили следователю, будто в ночь убийства они были заняты разгромом оптического магазина (третий убийца, как только из слов следователя ему стало ясно, что возможно его привлечение по делу Ющинского, выскочил в окно и убился на-смерть). Признание в краже было настолько явно ложным, что следователь даже не возбудил против сознавшихся дела. Тем не менее прокуратура твердо стояла на доказанности alibi. Защита обратила внимание свидетелей на то, что разгром магазина произведен был в 12 часов ночи, а убийство в 9 — 10 часов утра, и что, следовательно, об alibi вообще не может быть и речи. На это возражение, троекратно повторенное, при напряженном внимании всего зала, свидетели-убийцы не ответили ни единым словом. Но тут вмешались в дело обвинители. Путем грубых наводящих вопросов, рассчитанных исключительно на умственную неподвижность присяжных-крестьян, обвинители развили ту мысль, что свидетели, в качестве серьезных и испытанных воров, не могли обокрасть магазина (которого они вообще не обкрадывали) без тщательной предварительной ориентировки; что они должны были предварительно изучить всю обстановку и нравы дома, а следовательно не могли отвлекаться в сторону для того, чтоб совершить убийство мальчика — за 14 часов до (не совершенного ими) воровства. Убийцам ничего не оставалось, как подтверждать эти соображения односложными ответами. После нескольких минут замешательства и страха, они сразу ощутили твердую почву под ногами: они поняли, что прокурор и судьи, в другое время столь страшные для них, сейчас являются их прямыми сообщниками, и что запираясь в своем убийстве, они выполняют некоторым образом важный государственный долг и могут рассчитывать на признательность. Эта сцена кажется невероятной, когда читаешь ее, вопрос за вопросом, по стенографическому отчету. И это явное и очевидное лжесвидетельство, направленное на самообеление убийц и на обвинение невиновного, лжесвидетельство, руководимое прокурором и председателем суда, делалось на глазах всей страны и всего мира, — и дерзкий мошенник в прокурорском мундире не только не боялся ответственности за совершаемое им преступление, наоборот, был уверен, что именно цинично-вызывающий характер этого преступления обеспечивает наивернейшим образом его карьеру в благодарной памяти министра юстиции и в благоволении двора!

В анналах русского суда есть много постыдных страниц, а контрреволюционная эпоха была сплошь эпохой растления русской юстиции. Но мы не знаем ни одного процесса, где бы люмпен-бюрократическая низость той клики, которая управляет судьбами 160-миллионного народа, развернулась в такой ужасающей наготе. Чтение процесса, помимо всяких настроений и мыслей, порождает прежде всего чувство физической тошноты. И в способности вызывать это чувство состоит, может быть, главное значение дела Бейлиса.

Трудно передать то напряжение, которое охватило всю страну в течение этих исторических недель. И до сего дня еще Россия живет под знаком дела Бейлиса. Самый характер дела, в центре

которого стоял не рабочий класс, не крестьянство и не еврейство, как в законодательной работе реакции, а определенный живой человек, которого так живьем и хотели принести в жертву каким-то «идеологическим» потребностям правящего класса, этот драматически-персональный характер судебного процесса чрезвычайно способствовал популяризации всех затронутых в нем вопросов. Самые отсталые и безразличные были захвачены за живое. А в то же время эта кошмарная драма Бейлиса, именно потому, что дело по существу было связано с Бейлисом не больше, чем со всяким другим, вскрывало наружу общие пружины, т.-е. дворянски-монархический разврат и бюрократический бандитизм, — и дело Бейлиса вставало как организованный могущественным государственным аппаратом подлог против одного человека, слабого и беспомощного, против рабочего-еврея, т.-е. против квалифицированного воплощения бесправия. Чудовищность преступления буравила каждый день совесть всех читающих, мыслящих или хоть узнающих о процессе из вторых и третьих рук. Тираж оппозиционных газет удвоился и утроился за этот месяц, а круг читателей и слушателей вероятно удесятерился. Многие миллионы ежедневно в течение месяца набрасывались с жадностью на газету и читали ее со сжатыми кулаками и со скрежетом зубовным. Люди политически индифферентные вскакивали с недоумением и ужасом, как вскакивают со скамейки вагона во время катастрофы. Люди, которые считают себя сознательными противниками русского политического режима, должны были каждый день заново убеждаться, что они никогда не думали, что нашей страною правят такие негодяи. Незачем говорить, что с наибольшей страстностью реагировали городские рабочие. Миллионы пролетарских сердец закалялись в ненависти к той монархии, которая с такой помпой справляла в этом году свой поддельный трехсотлетний юбилей.

Правительство раскрыло в этом деле до конца не только свою подлость, но и свою слабость. Присяжные оправдали Бейлиса. То, что на первый предательски формулированный вопрос сбитые с толку крестьяне дали ответ, который может быть истолкован, как замаскированное полупризнание ритуального характера убийства, это обстоятельство может иметь значение разве лишь для профессионалов антисемитизма, которым нужно время от времени пополнять свои фальшивые коллекции юридических документов. Но сознанию народных масс говорит тот ясный и простой факт, что дюжина искусственно подобранных людей, которую месяц держали взаперти, которую опутывали подлогами, которую систематически одурманивали призраком еврейского засилья и терроризовали авторитетом монархии и церкви, оказалась неспособной выполнить подлое дело, которое на нее возложили, — и отпустила Бейлиса домой. Присяжные сказали: нет, не виновен. Значит при всем своем внешнем могуществе царизм предстал пред народом в результате этого процесса моральным банкротом.

Черносотенцы во всеуслышание, а гражданские истцы даже в зале суда грозили еврейскими погромами — особенно в случае оправдательного приговора. Местные власти объявили, что не допустят никаких «эксцессов», — и погромов действительно не было. Правительство, обанкротившись на процессе, думало таким образом доказать свою силу. Вышло наоборот. Получилось красноречивое подтверждение того, что погромы бывают только тогда, когда этого хотят правительственные власти. Все толки о стихийно-непреодолимом характере антисемитизма оказались ложью: за правительством нет таких народных масс, которые способны были бы проявить себя независимо от воли полиции. А против правительства такие массы есть. Погромы были запрещены и — не состоялись. А вот рабочие стачки протеста против кровавого навета евреев прокатились по всей стране — наперекор всем и всяким запретам. Митинги на фабриках и заводах, уличные манифестации, университетские волнения, агитация прессы, протесты корпораций и обществ, — все это идет своим чередом, несмотря на град полицейских репрессий. Морально оплеванное правительство оказывается несостоятельным и как организация материального насилия. Реакционные публицисты все чаще вызывают в своих писаниях призрак 1905 года.

Все это конечно не упало с неба, а было подготовлено сложными молекулярными процессами. Годы промышленного подъема оздоровили и выпрямили рабочий класс, и это сейчас же отразилось на политическом самочувствии всей страны. Демократия снова уверовала в себя. Дело Бейлиса только концентрировало и придало внешне-драматический характер процессу быстрого революционизирования народных масс.

После своих восьмилетних попыток приспособиться при помощи мнимо-конституционных учреждений к новым потребностям общественного развития, не поступаясь ничем из своих исторических прав, царизм предстал перед страною, как чисто паразитическая организация с явно выраженным уголовно-люмпенским характером. Обнажив необходимую пропасть между сословно-черносотенной монархией и всеми исторически-жизненными общественными классами и дав возможность обеим сторонам заглянуть в эту пропасть до дна, киевский процесс тем самым сделал огромную политическую работу и вошел в историю России, как предзнаменование новой эпохи глубоких революционных сотрясений.

"Die Neue Zeit", ноябрь 1913 г.

2. Вокруг четвертой Думы

Не поможет ли национал-либерализм?

Известно, — верные люди сказывали, — что левые в 1905 г. наделали массу ошибок и именно потому оказались в накладе. 1905 г. сменился 1906-м, советы депутатов — первой и второй Думой, левых сменили кадеты, и вопрос стал так, что теперь, когда судьбы страны перешли к людям осведомленным и осторожным, и когда ошибок не будет, теперь Дума обрастет мусором, и конституция упрочится. Но вышло почему-то так, что первые две Думы были упразднены прежде, чем успели обрасти мусором.

Гучков — тоже верный человек — говорил, что кадеты в 1906–1907 г.г. наделали бездну ошибок и потому оказались в накладе. Но свершилось 3 июня, первая и вторая Думы сменились третьей, руководящее место кадетов заняли октябристы, и так как Дума наполнилась спасительным мусором выше ушей, то по всем признакам следовало ожидать скорого пришествия великих реформ. Однако же пришествие реформ не состоялось и притом в самой высшей мере. Октябристы оказались лишены прав первородства и отодвинуты в сторону, а Балашов с Крупенским стали разъяснять, что октябристы — в силу пылкости своего темперамента и необузданности требований, вообще в силу своего якобинского максимализма — поставили под вопрос самое существование обновленного строя, почему и остались в накладе.

Руководящая, т.-е. главноуслужающая, роль перешла к националистам. На этом политическая кривая оборвалась, ибо куда же было ей дальше опускаться?.. Так телега русской конституции, со страшными муками поднятая на вершину горы и там не поддержанная «ответственными» и «государственными», сорвалась и, подпрыгивая на ухабах, скатилась вниз, пока, наконец, не увязла по самые ступицы в чем-то липком и скверном…

В том небольшом политическом пятне, где — через головы мирнообновленцев и прогрессистов — почти-оппозиционные октябристы протягивают руки почти-призванным кадетам, идет за последние годы хлопотливая возня над тем, как бы "собственными средствами" вытащить телегу на ровное шоссе. И хотя в возне участвуют господа все сплошь образованные, которым не полагается верить ни в сон, ни в чох, но средства у них все выходят простецкие, даже знахарские, и самый разговор, по причине беспредметности своей, ежеминутно сбивается на «тае». — "Вы оттедова наддайте, — говорят правые кадеты левым октябристам, — а мы отседова нажмем, вот оно может и тае"… Но сессия проходит за сессией, а телега, между прочим, все не тае. Наоборот, даже и ступиц уже не видать стало.