Том 4. Пожиратели огня (с илл.)
Шрифт:
На опушке леса стоял отряд воинов в полном вооружении с копьями в руках и луками со стрелами за плечами, неподвижных и грозных, точно привидения.
— А что делают эти люди? — спросил капитан.
— Они на страже, чтобы предупредить возможность внезапного нападения врагов: они, или, вернее, все мы в настоящее время стоим на тропе войны! — отвечал Оливье.
— Чего же вы, собственно, опасаетесь и с кем воюете?
— Мы ежечасно опасаемся нападения невидимых тайных врагов, сокрытых от нас!
— Сокрытых где? — спросил капитан.
— На дне озера!
Джонатан Спайерс невольно вздрогнул, но тотчас же, овладев собой, громко рассмеялся.
— Извините меня, но вы, конечно, шутите, граф! — проговорил он.
— Нисколько, но так как этот вопрос находится в тесной связи с тем разговором, который я хотел иметь с вами завтра, то…
— То вы хотите, чтобы я подождал разъяснения до завтра?
— Только потому, что в настоящее время у меня нет ни времени, ни возможности приступить к этому серьезному разговору; но если вы предпочитаете, чтобы это было сегодня…
— О нет, весьма возможно, что и мне придется поделиться с вами кое-какими важными сообщениями, и потому лучше будет, если мы отложим этот разговор до завтра!
— На этот раз вы возбуждаете мое любопытство, капитан, — пошутил Оливье.
— Тем не менее подождем до завтра, мне что-то говорит, что этот разговор будет иметь серьезное значение для нас обоих и решающее влияние, быть может, на всю нашу дальнейшую жизнь!
Встреча с человеком, о котором он с умилением и благодарной нежностью так часто думал в течение десяти лет, полностью изменила все планы и намерения Красного Капитана, даже, можно сказать, совершенно переродила его. Джонатан Спайерс по своей природе был человек пылкий и страстный, способный любить так же безмерно, как и ненавидеть. Теперь ему казалось, что он нашел наконец брата и друга, и он ощущал в своем сердце такие нетронутые еще сокровища любви и нежности, которые теперь ему хотелось излить на этого благородного, прямого и добросердечного юношу, которого он едва знал, но уже давно любил, не зная. Отныне всякий, кто только осмелится покуситься на счастье или спокойствие Оливье, должен будет считаться с ним, Красным Капитаном; отныне он имел в этом молодом друге человека, который будет делить с ним его успехи, заставит его забыть его прежнее горе и обиды; отныне он не будет более одинок. Он не допускал даже мысли, чтобы со временем Оливье не полюбил его: разве не он, не этот добрый юноша сделал его тем, чем он теперь стал? О, с каким нетерпением дожидался капитан Спайерс теперь ночи, чтобы скорее переговорить с Ивановичем! Он твердо решил, чем бы ни окончился этот разговор, передать все дословно и рассказать всю правду молодому графу и, в случае надобности, окончательно порвать всякие сношения с Невидимыми. По счастливой случайности в договоре забыли упомянуть срок его обязательств; кроме того, в договоре не было статьи, оговаривающей невозможность выхода из членов этого тайного общества. Словом, он теперь решил не только ничего не предпринимать против Оливье, но даже, напротив, выступить на его защиту против всего мира и в том числе против Невидимых.
Между тем праздник шел своим чередом; после пляски вокруг костра было разыграно подобие схватки между двумя лагерями нагарнуков, или, вернее, даже подобие грандиозного боя, так как в нем принимало участие до шести тысяч воинов. Только благодаря тому, что участники этого показательного боя были вооружены мягкими тростниковыми копьями, стрелами с закругленными наконечниками и топориками из легкой дранки, не произошло страшного кровопролития, и то некоторые участники в азарте схватывались врукопашную, и только вмешательство вождей вовремя приостановило кровавый исход.
После этого боя глазам присутствующих представилось новое зрелище, более ужасное, а главное, более отвратительное. Около пяти или шести сотен женщин, окружив громадный костер в форме пирамиды, исполнили вокруг него танец огня, а затем, вооружившись горящими головнями, как настоящие мегеры, устремились к привязанным к столбам пыток несчастным, продолжавшим петь свой родной гимн в ожидании пыток и смерти. Женщины заплясали теперь вокруг них с горящими головнями в руках, возбуждая себя громкими дикими криками и неистовыми телодвижениями. Их возбуждение, можно даже сказать, дикий экстаз стал доходить до того, что для Оливье стало ясно, что вряд ли они будут считаться с условиями, заключенными с вождями племени. Подозвав Виллиго, он попросил его положить конец неистовствам освирепевших мегер.
Виллиго с сомнением покачал головой.
— Я сильно опасаюсь, — проговорил он, — чтобы обещание, скорее вырванное вами, чем данное вам нашими старейшинами и вождями, было исполнимо!
— Виллиго! — воскликнул Оливье, — я требую, чтобы было исполнено то, что твои одноплеменники торжественно обещали нам. Дик, помогите мне! — обратился он к канадцу, — не можем же мы допустить, чтобы эти люди, жизнь которых нам обещана, были замучены на наших глазах!
Канадец бросил умоляющий взгляд на Виллиго, но тот не дал ему времени раскрыть рот.
— Молодой Мэннах говорит неправду, — с беспощадной настойчивостью и упорством сказал Черный Орел. — Наше племя ничего ему не обещало; только одни вожди обещали от себя пощадить жизнь пленников, и, конечно, ни один из вождей не тронет их. Но вожди не могут навязывать свою волю ни воинам, ни женщинам, не могут ничего предписывать или воспрещать им, особенно женщинам. Вожди повелевают, и им повинуются только потому, что сами они повинуются нашим законам, нравам и обычаям. А если они вздумают приказать что-либо, противоречащее с нашим законам и обычаям, унаследованным от предков, то никто их не послушает: вождь, не являющийся блюстителем закона, — ниже последнего из воинов.
— Так значит, мы были обмануты?! — воскликнул Оливье, побледнев от бешенства.
— Нет, Мэннах, но вожди не могли предполагать, что ты потребуешь от них того, что не в их власти сделать. То, что они обещали тебе, они сдержат, но больше этого ничего сделать не могут!
— Прекрасно! — воскликнул Оливье, совершенно выведенный из себя этим препирательством, — скажи своим вождям, что они нарушают данное слово и что я ухожу. Дик, идем!
— Черный Орел, — возразил Виллиго с невозмутимым спокойствием и величавой гордостью, — не передаст вождям тех слов, какие сейчас произнес молодой Мэннах, а если молодой Мэннах уйдет, то Черный Орел сотрет свои военные татуировки; его примеру последуют и все остальные! Пусть же молодой опоссум, прежде чем поступит подобно неразумному детенышу опоссума, выбирающемуся из гнезда раньше времени и ломающему себе спину, послушает совета Тиданы!
С этими словами старый воин повернулся спиной к графу и удалился гордый и спокойный, как всегда.
— Вы идете, Дик? — почти повелительно спросил граф. — Я не останусь здесь ни минуты долее!
Капитан встал, готовый следовать за Оливье.
— Благодарю! — воскликнул молодой человек, найдя в нем поддержку. — Благодарю! — и он с чувством пожал ему руку.
— Дорогой Оливье, — сокрушенным тоном заговорил траппер, — вы этого не сделаете… Во имя нашей старой дружбы прошу вас, выслушайте меня!
— Хорошо, говорите, но только покороче, Дик!
— Поверьте моей опытности, вы не должны так вести себя здесь. Вы смертельно оскорбили Черного Орла, который десять раз спасал вам жизнь! Я готов поклясться, что вожди поняли ваше требование именно так, как он вам говорит: иначе они не дали бы вам никакого обещания. Из снисхождения к вам они согласились сами не вмешиваться в это страшное дело, которое я считаю столь же возмутительным, как и вы, но на которое я смотрю с другой точки зрения! Привязывать пленников к столбу пыток — исконный обычай всех племен Австралии, от которого вы никогда не заставите их отказаться, так как они считают это своим неотъемлемым правом! Еще на прошлой неделе, несмотря на то, что до настоящего времени нагарнуки и нирбоа не находились в состоянии войны между собой, нирбоа привязали к столбу пыток пять молодых нагарнуков, которых они также сохраняли для какого-то своего празднества, и нагарнуки не сделали ничего, чтобы спасти этих несчастных от их ужасной участи! А теперь вы требуете, чтобы нагарнуки, зная об этом, отказались от наслаждения мести! Эти пять замученных нирбоа на прошлой неделе нагарнуков были молодыми и еще неопытными воинами, которые дали захватить себя в плен на аванпостах, и их матери теперь находятся в числе этих женщин. А вы хотите, чтобы они оказались милосердными по отношению к пленникам! Если бы даже они согласились пощадить их, никто в целом буше не мог бы объяснить себе их странное поведение: это было бы в глазах всех туземцев постыдной слабостью, неуважением к своим погибшим единоплеменникам, за которых не захотели отомстить; мало того, все приняли бы это как доказательство того, что нагарнуки боятся нирбоа! Вы должны знать, что для туземцев не существует прощения врагам. У них в языке нет даже слова, соответствующего этому понятию! Как же можно требовать от них того, чего они даже понять не могут, когда у них пощадить врага считается постыдным как для отдельного лица, так и для целого племени?! Кроме того, милый Оливье, вы смотрите на вождей нагарнуков, как на каких-то европейских начальников или губернаторов. Австралийский вождь не властен подчинять своей воле никого из своих одноплеменников; его власть начинается только с того момента, когда начинаются военные действия. А вне этого он не может отдать даже самого пустяшного приказания самому младшему из воинов. Даже Совет Старейшин только улаживает распри и недоразумения, наказывает за преступления и объявляет войну, а дальше этого его власть не простирается. Я говорю это к тому, чтобы вы правильно взглянули на вещи и не стали упорствовать в своем намерении демонстративно удалиться с их празднества, так как если вы это сделаете, то мне останется только посоветовать вам немедленно покинуть буш и переселиться в Мельбурн. Помните, ваш уход будет смертельной обидой для людей, которые двадцать раз ставили свою жизнь на карту ради вас; они все до единого станут вашими врагами, так как в их представлении ваше поведение будет значить, что вы перешли на сторону нирбоа и заплатили им за их самоотверженную любовь к вам самой черной неблагодарностью! Едва вы уйдете, то Виллиго, а за ним и все воины смоют военную татуировку с лица, и тогда ничто на свете не заставит их снова взяться за оружие ради защиты ваших интересов! Подумайте только обо всем, что эти нагарнуки сделали для вас за эти два года; подумайте, что с минуты на минуту их услуги могут снова понадобиться вам! Кроме того, я должен вам сказать, Оливье, что я, ваш испытанный друг, не последую за вами, если вы уйдете теперь отсюда: я не хочу оказаться изменником в глазах этих людей.