Том 4. Пожиратели огня (с илл.)
Шрифт:
— Возможно, конечно, что мы с вами когда-нибудь встречались, но признаюсь, ваши черты не запечатлелись в моей памяти. Я много путешествовал, вы, вероятно, тоже, а при таких условиях мимолетные встречи так часты, что их с трудом запоминаешь! Быть может, мы виделись с вами в России?
— Я совершенно не знаю этой страны!
— Так, может быть, во Франции?
— Тоже нет, я, как и всякий американец, мечтаю о поездке в Европу и главным образом во Францию, но до сих пор еще там не был!
— Ах да, ведь вы — американец; значит, мы, скорее всего, встречались где-нибудь у вас на родине!
— А какие города Америки вы изволили посетить?
— О, весьма многие… Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимор, Цинциннати, Новый Орлеан,
— Сан-Франциско?!
— Да, я давно, лет десять тому назад состоял, при нашем посольстве в Вашингтоне; в то время наш консул в Сан-Франциско заболел, и я был командирован временно занимать его должность…
— Десять лет тому назад! — прошептал Джонатан Спайерс, побледнев как полотно.
— Что с вами? Вам, кажется, дурно! — участливо осведомился Оливье.
— Не беспокойтесь, граф… Это сейчас пройдет: я не мог сразу совладать со своим волнением! Позвольте мне рассказать, граф, один маленький случай!
— Сделайте одолжение, я вас слушаю! — сказал Оливье.
— Это было давно, лет десять тому назад! Однажды вечером близ Вашингтонского сквера молодой человек лет двадцати, доведенный нуждой, самой горькой нуждой до полного отчаяния, не находя нигде работы, решил наложить на себя руки и покончить расчеты с жизнью. Вдруг случайно проходивший молодой человек приблизительно одних с ним лет, заметив его бедственное положение, подошел к нему и, точно прочитав в его душе его намерение, достал из своего бумажника сто долларов и сунул в руку несчастного, сказав ему по-французски только два слова…
— «Работай и надейся!» — подсказал ему Оливье, смущенно улыбнувшись.
— Так это были вы? Вы?! — воскликнул капитан. — Вы, которого я разыскиваю вот уже скоро десять лет, чтобы отблагодарить вас, чтобы сказать вам, что моя преданность вам безгранична, чтобы сказать, что та жизнь, которую вы тогда спасли, теперь всецело принадлежит вам!.. И я… и я…
Но тут он вовремя спохватился: сознаться в том, что он виновник всего случившегося вчера, значило бы погубить себя навсегда в глазах графа и рисковать своей жизнью, так все эти дикари набросились бы на него, чтобы отомстить за исчезновение нагарнука, и даже граф не смог бы защитить его от толпы темнокожих.
— Так это вы были тем молодым человеком, которому мне случилось помочь, — сказал Оливье, — очень рад! Я часто потом думал о вас… Но я сейчас только припоминаю, что вы назвали себя Джонатаном Спайерсом. Неужели вы тот самый выдающийся изобретатель, одаривший нас такими полезными открытиями, как лампочка вашего имени, рисующий телеграф и многие другие изобретения, сделавшие ваше имя столь популярным?!
— Да, я — тот самый Джонатан Спайерс!
— Гениальный изобретатель?!
— Благодаря вам, граф, не забывайте этого!
— Я счастлив, я горжусь тем, что случай помог мне спасти не только страждущего, нуждающегося собрата, но и столь великого человека, который уже оказал и окажет еще, вероятно, множество услуг человечеству!
— О, вы преувеличиваете мои заслуги, граф! Всем, чем я стал, я обязан вам и потому я буду счастлив посвятить вам всю мою жизнь.
— Нет, я принимаю только вашу дружбу и расположение! Но у меня явилась одна мысль… Ведь вы — первый электротехник нашего времени; вы можете оказать мне громадную услугу, от которой для меня может зависеть не только моя жизнь, но и все счастье моей жизни!
— Надо ли мне говорить вам, что вы можете на меня рассчитывать!
— Сейчас я не стану говорить вам об этом: это слишком длинная история, а мы уже почти пришли на место. — Вскоре начнется торжество, а вечером все мы будем слишком утомлены. Но завтра поутру, если вы позволите, я зайду в вашу комнату и расскажу вам все!
XI
В
— Так это он, мой спаситель! — шептал про себя Джонатан Спайерс. — А я дал свое слово Ивановичу предать его или, по крайней мере, поставить его перед судом Невидимых! Я не могу сдержать это обещание! Предать единственного человека, который пожалел меня и протянул мне руку помощи, о, никогда! Я ненавижу, презираю человечество, которое угнетает и попирает все слабое и беззащитное, осмеивает все святое и честное. Только грубая сила внушает страх и уважение и удерживает людей от злодеяний. Люди хуже зверей! Их следует держать под плетью, как собак, если не хочешь, чтобы они хватали тебя за горло, и я буду уничтожать их беспощадно, срезать, как серп срезает спелые колосья на ниве. Но неужели мне начать со своего благодетеля, с единственного человека, которого тронуло мое горе?! О, нет! Иванович должен вернуть мне мое слово; если он не захочет этого — я прибегну к силе. Разве не я господин?! — засмеялся он едким беззвучным смехом. — О… мое слово! Когда вокруг себя я вижу только ложь, обман, двуличие и злоупотребление силой, что обязывает меня так свято держать свое слово? Если на свете царит сила… Так я стану пользоваться своею силой! Предать единственного честного, открытого и доброго человека, которого я встретил в своей жизни?! Нет! Лучше я подожгу весь свет со всех четырех сторон!
При виде любви, с какой относились к Оливье нагарнуки, Джонатан Спайерс продолжал мысленно рассуждать.
— Ты сумел приобрести любовь даже этих дикарей — и тебе нечего бояться меня, я буду охранять тебя… Буду оберегать твое счастье и, быть может, часть твоей радости, твоей доброты и человеколюбия проникнет и в мое скорбное сердце… А-а… Эти Невидимые, твои враги! Так пусть они теперь дрожат!
И Джонатан Спайерс готов был сейчас же поспешить на «Ремэмбер» и объясниться с Ивановичем, так как он чувствовал, что в отношениях последнего к графу кроется нечто иное, чем то, что он говорил ему, какая-то тайная ненависть, какое-то гадкое мстительное чувство. И вдруг многое, чему он раньше не придавал значения в поведении Ивановича, стало для него ясно, и он понял, что этот человек подличал, льстил и унижался, чтобы вкрасться к нему в доверие и вырвать к нему у него тайну.
— О, я выведу его на чистую воду! Я доведу его и всю его шайку до полного бессилия! Я высмею их басню о владычестве над миром и торжестве славянской расы! Все это — ложь и обман; вы — просто алчная орда, сгребающая в свои руки капиталы, жаждущая власти наслаждений и всяких житейских благ исключительно для себя и порабощающая массы запугиванием и угрозами, эксплуатирующая слабых и доверчивых. Теперь вы померяетесь силами со мной. Вы — Невидимые, вы — вечные эгоисты и эксплуататоры, вся социальная миссия которых заключается в разделении народов, в натравливании одних на других для того, чтобы самим в мутной воде ловить рыбу… О, вы вечно существовали, я знаю вас! Это вы кидали римскому народу в подачку хлеб и зрелища, чтобы превратить их в скотов и убить в этом народе всякое благородное, человеческое чувство! Это вы заливали кровью Азию, этот благословенный край, до тех пор, пока под южным солнцем не осталось ничего, кроме человеческого праха! Это вы разжигали костры инквизиции! Вы заряжали аркебузы в Варфоломеевскую ночь… Да, все это делали вы, Невидимые. Разящую руку видит всякий, но руку повелевающую никто не видит! Но придет и ваш час! Вы олицетворяете собой отжившие начала: невежество, насилие и суеверие, а «Ремэмбер» — символ науки, разума и труда; это — начало будущего; «Ремэмберу» суждено истребить вас, рассеять и стереть с лица земли!