Том 4. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Дремота

Задремал мой единственный сад, Он не шепчет под снегом густым. Только вьюга вперед и назад Здесь ведет снегодышащий дым.   Ты куда же стремишься, метель?   Зачинаешь, чтоб вечно кончать.   Ты для ткани какой же кудель   Раскрутила – скрутила – опять? Я по дому один прохожу, Все предметы стоят в забытьи. От бессмертных полей на межу Смотрят в прошлое мысли мои.   Высоко – далеко – небосинь,   Широко – широчайший простор.   Занавеску в душе отодвинь,   Рассвети мыслевнутренний взор. Ты не сделал с собой ничего, Что бы сердцем не сделал опять. Отчего же кругом так мертво И на всем снеговая печать?   Только дымно мерцает свеча,   Содвигая дрожащую тень.   Только знаю, что жизнь горяча   И что в Вечность проходишь ступень. Отчего же, весь снежный, мороз Наковал многольдяность преград? Нет ответа на жгучий вопрос. Задремал мой таинственный сад.

Сонная одурь

Что там в затишьи зеленых зыбей? Между стеблями горящий клочок. Зелье колдуньино, дикий репей,   Ведьмин зрачок. Все задремало. В лесах полутьма. Только не дремлет Хозяин вверху. Млеет под пнями кошачья дрема.   Росы на мху. Сон да дрема на кого не живет? Только бессонны зеницы совы. Правит седая бесшумный полет   Сверху травы. Правит, направит, приметит, возьмет. Сонная одурь. Весь сон не испит. В синей стрельчатке скопляется мед,   Влит и разлит. Ломок камыш. Серебрится излом. Чаша кувшинки в ночи заперта. Лес затянулся зеленым стеклом.   Дым от куста. Где это деется? В сердце ль? Во сне ль? Кто это? Что это кроет огнем? Зовом приснившимся кличет свирель: –   «Вместе уснем?» Дышет дрема. Обступил полумрак. Срок восполняется. Зреет черед. Ведьмино зелье. Колдующий зрак.   Видит. Возьмет.

Одной

Чую, сердце так много любило, Это сердце терзалось так много, Что и в нем умаляется сила И не знаю, дойду ли до Бога.   Мне одно с полнотой не безвестно,   Что до Чернаго нет мне дороги,   Мне и в юности было с ним тесно,   И в степях размышлял я о Боге. Гайдамак необузданной мысли, Я метался по Дикому Полю. Но в лазури лампады повисли, В безрассудную глянули долю.   До какой бы ни мчался я грани   На какое б ни ринулся место,   Мне Звезда засвечалась в тумане,   Весь я помнил, что видит Невеста. Отшумели, как в сказке, погони, Больше нет мне вспененнаго бега. Где мои распаленные кони? У какого далекаго брега?   По желанным пройду ли я странам?   Под пророческим буду ли Древом?   По моим задремавшим курганам   Только ветер летает с напевом, И вращенье созвездий небесных Подтверждает с небеснаго ската, Что в скитаньях моих повсеместных Лишь к Одной я желаю возврата.

Осень

Я кликнул в поле. Глухое поле Перекликалось со мной на воле. А в выси мчались, своей долиной, Полет гусиный и журавлиный. Там кто-то сильный, ударя в бубны, Раскинул свисты и голос трубный. И кто-то светлый раздвинул тучи, Чтоб треугольник принять летучий, Кричали птицы к своим пустыням, Прощаясь с летом, серея в синем. А я остался в осенней доле, На сжатом, смятом, бесплодном поле.

Мне хочется

Мне хочется расцветов полусонных, При перебеге косвенных зарниц. Мне хочется свиданья звуков звонных, Идущих от невидимых звонниц. Чтоб звук души, идя в тиши к другому, Был светом-пересветом хрусталей. Чтоб в сердце забаюкал я истому, Заслыша бег-напев коростелей. Чтоб в памяти, в сверкающем затоне, В подводных далях шли навстречу сны, Чтоб в голубых куреньях благовоний Всходила мысль до лунной вышины.

Глубже

В белом ландыше венчальном светловольный аромат. Первовесть, зачарованье, в душу ластящийся лад. Хмельный сказ в нем влился древле с зачинаньем и концом. Сердце взятое невесты, в белом платье, под венцом. Скрипки тонкие запевы, всполох ветра в ветках ив, От истомы до истомы глубью льющийся отлив. В ждущей чаше свет медвяный, нежно-бледно-золотой. Перезвон благословенья, льется благовест густой. Благовонье глубже, гуще – дух фиалки, тайна в ней Преломившихся, ушедших, задремавших в грезе, дней. Страстной схимницы томленье. Глубже-глубже прячет вздох. Инокиня пред иконой. Ладан сердца видит Бог.

Три терема

Три терема были у нас златоверхие, В одном расцвечается Солнце багряное, В другом зазеркалился Месяц серебряный, По третьему зерна из звезд. Где легкия санки с полозьями звонкими? Куда с колокольчиком скрылись бубенчики? До этого царства дорога обрывная, И гулкий обрушился мост. Один только путь сохранен необманчивый, Смотреть по-орлиному в Солнце багряное, Смотреть по-русалочьи в Месяц серебряный, Молиться к звезде в вышине. Тогда оживляются берег и озеро, Все гулкое Море цветет синецветами, И ты, златовенчан, проходишь три терема, В обрызганном сказками сне. Храню я три терема, те златоверхие, Вот гость на крыльце, с огневыми зеницами, В руках его бубен, как Месяц восполненный, Вкруг бубна – из звезд бубенцы. Велит мне брататься с цветами и птицами, Венчаться велит полевым колокольчиком, Надречных набрать златоцветных бубенчиков И бросить во все их концы.

Семизвездие

Вещательно-веская сила есть в числах, В них много для нас говорящих примет. Так в мощных клыках мастодонта обвислых Тревожно читаем мы тысячи лет. Тринадцать – то лунная месяцев смена, Двенадцать – юнейший – есть солнечный счет. Все числа нам повесть и волны и пена, По числам вся жизнь круговая течет. И как бы не знали велений скрижали И Море и Звезды и Солнце с Луной, – Когда семицветно лучи заиграли, Пред тем как возникнуть – Державой одной? И как бы не знала Верховная Чаша Всех капель кипящих – в ней – силы живой? В псалме числовом их – симфония наша, В их взрывах – нам буря, магнит вихревой. Не все в письменах мы прочтем достоверно, Не только здесь блески, – и смутная темь. Мне светит, в своем начертаньи размерно, На Северном небе горящее семь. Издревле свирель семикратно напевна, Звучит в ней – с созвездий пришедший к нам звон. И то, что неделя в веках семидневна, Не прихоть – целительно-верный закон. Чтоб дух не обуглился в зодческом зное, Шесть творческих взмахов – и отдых, седьмой. Об этом гласит нам созвездье родное Всего лучезарнее – белой зимой. Пять чувств – хоровод. У поэта шестое Есть творчество памяти в видящем сне. Седьмое же в царство ведет золотое, К цветку голубому в творимой стране. Бывают минуты, – я вижу все звенья, Я помню все путы несчетных темниц. И как я разбил их стезей воплощенья И новой дороги до новых станиц. От часа додневья, от лика медузы, В себя восприявшей лазоревый крест, Я ведал восторги и сбрасывал узы, Я принял все жертвы столетий и мест. И разве я не был змеей семиглавой, Как воды горели и воздух был рдян? Я мыслю об этой поре величавой, Когда мне приливный гудит Океан. И разве не стал я малиновкой серой, Явившей, что сердце ея из огня? Цепь ликов прошел я – и полною мерой И поступью тигра – и ступью коня. Откуда бы взял я всю редкостность клада Несчитанной страсти ко всем существам? Все было мне нужно. И вот еще надо Иной камнеломни, чтоб выстроить храм. Когда упадают дремотно ресницы И я в многозоркую ночь ухожу. Поют и поют голубыя мне птицы, Что новую нужно пробить мне межу.

Донная трава

Сребролунный горит подоконник, Говорит хрусталями окно. Благовонный качается донник, Сновидение манит на дно. Хороши удлиненный кисти, Голубыми качает один. А другой, легковейно-душистей, Как кропило дремотных куртин. Новолуннею полночью сонной Их кадильницы знают свой срок. С их пахучим дыханьем созвонный, Шевелит их кусты ветерок. Доглядеть бы всю тайну их взгляда, Додышать бы цветочную кровь, Досказать бы созвездьям – что надо, Чтоб приснилось желанное вновь. Додремать все томленье разлуки, Чтобы любящий вновь был любим, И дождаться, чтоб милыя руки Дотянулись объятьем своим. Потянул ветерок по деревьям, Переметны шуршанья в ветвях, К оснеженным безвестным кочевьям Заскользил я в проворных санях. Парусами – вздуваются тучи, Как ладьи – сгроможденья снегов. И лучи упадают, певучи, На зубчатыя кровли домов. От семи легконогих оленей Под Луной поднимается пар. Я доехал. Раскрытый сени. Вот он, звон наливаемых чар. «Заждались», говорят. «Не впервые. Никогда не торопишься к нам». И поют мне глаза голубые, Что конец здесь тоске и ветрам. Мы пируем в высоком чертоге, Наливаем мы Солнце в хрусталь. А Луна, закрепись на пороге, Серебрит океанскую даль.

Всезавладевающая

Не стукнет, не брякнет, а угол темней. И видно, по спуску немых ступеней, Что час наступает продольных теней. Не скажет, не спросит, а слышится вздох. Росой зазвездился сереющий мох. И явственен в сердце глаголящий Бог. Густеет влиянье таинственных сил. В душе колебанье незримых кадил. И путь свой крылом козодой зачертил. Померк доснявший узорный балкон. В селе отдаленном смолкающий звон. Глубокою синью налит небосклон. За садом белеет прохладою луг. Дневныя свершенья – законченный круг. На небе мерцание гроздий и дуг. Так скоро за первой Вечерней Звездой Верховные кони сверкнули уздой, И Серп Новолунний взошел над водой. Ладьей отразился в зеркальном пруду. Все стройно и цельно в своем череду. В осоке шуршанье, в ней ветер в бреду. В ней старыя мысли проснулись опять. Змеиные стебли никак не унять, И возле шуршащих зазыбилась гладь. Прямится змеиный – не выпрямлен рост. А тихая поступь умноженных звезд Уж Млечный повсюду обрызгала мост. Кто хочет, пусть дремлет. Кто может, пророчь. Лавинная мгла залила узорочь. Всемирно мерцает безгласная Ночь.