Том 4. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Колыбельная

Я всегда убаюкан колыбельною песней,   Перед тем как в ночи утонуть, Где, чем дальше от яви, тем странней и чудесней   Открывается сказочный путь. В дни как был я ребенком, это голос был няни,   Уводивший меня в темноту, Где цветы собирал я для певучих сказаний,   Их и ныне в венок я сплету. В дни как юношей был я, мне родныя деревья   Напевали шуршаньем вершин, И во сне уходил я в неземныя кочевья,   Где любимый я был властелин. А поздней и позднее все грозней преступленья   Завивали свой узел кругом. Но слагала надежда колыбельное пенье   И журчала во мне родником. И не знаю, как это совершилось так скоро,   Что десятки я лет обогнул. Но всегда пред дремотой слышу пение хора,   Голосов предвещающих гул. А теперь, как родная так далеко Светлана,   И на чуждом живу берегу, Я всегда засыпаю под напев Океана,   Но в ночи – на родном я лугу. Я иду по безмерным распростертым просторам,   И, как ветер вокруг корабля, Возвещают мне реки, приближаясь к озерам,   Что бессмертна Родная Земля. А безмерная близко расплескалась громада,   И всезвездный поет небосвод, Что ниспосланный путь мой весь измерить мне надо   И Светлана меня позовет.

Мать

Птицебыстрая, как я,   И еще быстрее. В ней был вспевный звон ручья   И всегда затея. Чуть ушла в расцветный сад,   С нею я ребенок, Вот уж в дом пришла назад,   Целый дом ей звонок. Утром, чуть в лугах светло,   Мне еще так спится, А она, вскочив в седло,   На коне умчится. Бродят светы по заре,   Чада ночи древней. Топот брызнул на дворе,   Он уж за деревней. Сонной грезой счастье длю,   Чуть дрожат ресницы. «Ах, как маму я люблю,   Сад наш – сад Жар-Птицы!» Долгий, краткий ли тот срок,   Сны всегда – обновы, А к крыльцу уж – цок-цок-цок,   Скок и цок подковы. Вся разметана, свежа,   Все в ней – воскресенье. Разве только у стрижа   Столько нетерпенья. «Ты куда же в эту рань,   Мама, уезжала?» В губы чмок, – и мне, как дань,   Ландышей немало. «Ну, скорее день встречай»,   Я бегу веселый. Как хорош душистый чай,   На сирени пчелы. Мать веселия полна,   Шутками прекрасна. С ней всегда была – весна   Для зимы опасна. Только вздумаешь взгрустнуть, –   У нея лекарство – Мысль послать в лучистый путь,   В радостное царство, «Ты чего там приуныл?   Морщить лоб свой рано». И смеется, смех тот мил,   Плещет фортепьяно. Знал я в ранних тех мечтах,   Как без слов любовен Храмовой ручьистый Бах,   Вещий дуб, Бетховен Как возносит в высоту,   Уводя из плена, Шуман, нежащий мечту,   Лунный взлет Шопена. Как пленительно тонуть   В Моцарте и Глюке. И обнять кого-нибудь   Странно жаждут руки. Как в родную старину   Мчит певучий Глинка. С ними к творческому сну   Льну и я, былинка. Сладко в память заглянуть,   В глубь такой криницы, Где подводный виден путь   К сказке Царь-Девицы. Так предвидя, угадать   Сказ о дивном зельи В жизни может только мать,   Мудрая в весельи. И поздней, как дни, созрев,   Меньше дали света, Превращать тоску в напев   Кто учил поэта? Был иным я утолен,   Знал иныя жажды, Но такой лучистый сон   Снится лишь однажды.

Отец

О мой единственный, в лесных возросший чащах, До белой старости, всех дней испив фиал, Средь проклинающих, среди всегда кричащих, Ни на кого лишь ты ни разу не кричал. Воспоминания, как зерна светлых четок, Перебираю я, сдвигая к кругу круг, И знаю, что всегда ты божески был кроток, Как тишь твоих полей, как твой зеленый луг. Но, угли шевеля в полупотухших горнах, Припоминая все, душой, за часом час, Я вижу, как в глазах, в твоих, как полночь, черных, В молчании пылал огнепалимый сказ. Ты наложил печать, нет, крепких семь печатей, На то, что мучило, и ясным был всегда, Как зыбь листвы ясна, в лесу, на срывном скате, Как ясной зрится нам глубокая вода. И я горю сейчас тоской неутолимой, Как брошенный моряк тоской по кораблю, Что не успел я в днях, единственный, любимый, Сказать тебе, отец, как я тебя люблю.

Я

В мои глаза вошли поля, моря, леса, Мои зрачки – огонь, в них Солнце задремало. Люблю Вселенную. Я верю в чудеса. Они во всем, что ширь и что предельно-мало. Мы загораемся сквозь сумрак голубой, Когда, незримые, вступаем в мир зачатий, И благо, если кто отмечен так Судьбой, Что он в себе самом хранит ея печати. Какой из дальних звезд залюбовалась мать? В какое из светил взглянул отец когда-то? Об этом можем мы лишь мыслить и гадать, Но в нас мерцает след рассвета и заката. Есть смысл в речении старинной из примет, Что в рыжих волосах всегда костер ярится. Я быстро обогнул пролет горячих лет, Но седина ко мне не смеет подступиться. Чуть-чуть лишь по вискам от полносчетных зим Неясно проступил осенний свежий иней, Но все еще лесным пожаром я гоним Куда-то, где найду – цветок мечтанья синий. До головы моей, когда родился я, Коснулся светлый луч зари июньской, нежной, Пребудь лобзаемой, Господь, рука Твоя Дозволь мне полностью пройти Твой мир безбрежный. Ты жаворонка мне явил среди полей, Окутал ночь мою всей страстью соловьиной, Дал зиму белую, в ней звоны хрусталей, Упругий, гулкий лед и лунный луч над льдиной. Внушив, когда искал я золотых ключей, Что, красоту любя, свершаешь Божье дело, Ты мне велел желать, хотеть все горячей, Внутри и вне искать, не знать ни в чем предела. Я полюбил простор всех царств и многих вод, От Скандинавии, где я скользнул сквозь шхеры, Как зерна в Океан за годом бросил год, Морями Южными поил мои размеры. Звучали песни мне. Я сам их пел везде. От Семизвездия далеко уплывая До Южнаго Креста, молился той звезде, Что где-то в снах ночей, у самаго их края. Красивая Земля дарована земным, Красиво в неземном отыскивать земное И видеть, что земной мой сельский белый дым Восходит к небесам в пространство голубое. Узорная мечеть, где кличет муэззин, Багряно-желтые в лучах пески Сахары, Священный Бенарес, – не тот же ли один Все это – сон Земли, людского сердца чары? На южных островах, где вечная весна, К ребенку наклонясь, с напевом, Самоанка Не та же ли все Мать? Не так же ли она Божественно-ясна, как Русская крестьянка? Но, мир поцеловал и весь его крестом В четырекратности пройдя необозримый, Не как заморский гость вступаю в Отчий Дом И нет, не блудный сын, а любяще-любимый. Когда в младенчестве я шел в дремучий лес, Я пропадал весь день до самаго заката, И на опушке ждал, чтоб крайний луч исчез, Чтоб был вдвойне, втройне желанным миг возврата. Я меру яблок взял от яблонь всех садов. Я видел Божий Куст. Я знаю ковы Змия. Но только за одну я все принять готов, – Сестра моя и Мать! Жена моя! Россия!

Полог

О, рдяный кубок, сердце мира, Солнце, Ты входишь в ночь, преображаясь в Месяц, Ты, множась бездной солнц, являешь звезды, Свершая всезиждительную волю, За быстрым днем полночный строишь полог, И бьется в скалы стонущее Море. Под небом сверху – небо снизу – Море, В груди людской – костер замкнутый – Солнце, Ресницы глаз упали – вещий полог, Укрыты сны, глядится в зыбь их – Месяц, И, даль сменившись в близь, прядет в ней волю, В бездонность снов из бездн ниспали звезды. Качаются в волнах морския звезды, Вскормило их, вспоило немость – Море, В них вбросило невысказанность, волю, В их теле аметист, предвечер, Солнце, В иныя лунный камень вбросил – Месяц, Из дальних далей здешний ткется полог. Я сплю, кругом сомкнулся дымный полог, Мерцанье перебрасывают звезды, По краю кровли водит душу Месяц, О днях додневных, гулко вторит Море, Я чувствую, что проходил я Солнце, Ушел от Солнца, выполняя волю. Верховную я выполняю волю, Творя во сне, качаю звездный полог, Внутри меня проводит дуги Солнце, Мой черный камень пал с высот, где звезды В моей крови – всепомнящее Море, Под веками – зеркальный дремлет Месяц. Как Солнцем жив горящий ночью Месяц, Так, ворожа, мою безбрежит волю Сомкнутое единым кругом Море, Полночный звук, полночный шепчет полог, И россыпь драгоценных светов, звезды, Гласят, что в нас немеркнущее Солнце. О, Солнце, я с тобой – смотря на Месяц, Вы, звезды, мне в цветах поите волю, Раздвинут полог, в грудь мне льется Море.

Водоворот

Я впал однажды в пасть водоворота, Зеленых светов было в нем мерцанье, В волнах я чуял хоть существ звериных, Был петлей круг, во всем была угроза, Я щепкой был, без сил, без дум, без воли, И все же я узнал освобожденье. Какой восторг – узнать освобожденье, Изведав зев и власть водоворота, Рожденье вновь – за рабством выпить воли Душа – как пламя, опыт – лишь мерцанье, Угрозе мира – в духе есть угроза, Я человек, я царь существ звериных. Во мне есть также взрыв страстей звериных, В их хмеле видел я освобожденье, Я знал, что в Море каждый миг угроза, Но я не знал игры водоворота, Я в грозовое бросился мерцанье, Я в Море плыл, дабы коснуться воли. Вскипанье волн вином мне было воли, Был песней рев их голосов звериных, Пьянило переметное мерцанье, Вступая в плен, я пел освобожденье, Не знал, что я в русле водоворота, Надводность – пляс, подводный ток – угроза. Пружиной тайной двигалась угроза, Меня схватил захват исподней воли, Игралищем я был водоворота, Был мяч бесов, средь хохотов звериных, Уж снилось мне – лишь смерть освобожденье. Но вал бежал, и было в нем мерцанье. Зеленый змей, могучий вал, – мерцанье, – Бежал на пересек, и с ним угроза Водовороту, мне – освобожденье, В мое он сердце брызнул мощью воли, Исторг меня из омутов звериных, Принес к земле из мглы водоворота. Ни ход водоворота, ни мерцанье Зрачков звериных – духу не угроза, Кто хочет воли, в нем освобожденье.

Осень

Как пламенеет огненная осень, В ней красочнаго более расцвета, Чем в самый яркий, звонкий полдень мая, Она прозрачней, чем июньский воздух, Сентябрь соединяет царский пурпур С тем золотом, что ведает бездонность. Воздушной синью залита бездонность, Духотворит всю безпредельность осень, Еще на бересклете рдеет пурпур Как будто бы весеннего расцвета, Но свист синиц, пронзая чистый воздух, Гласит, что далеки напевы мая. Он слишком был громоздким, праздник мая. Забыта в нем сполна была бездонность, От цвета всех дерев хмельной был воздух, Но в каждом поцелуе скрыта осень, Багряный мак, разлив огонь расцвета, Ярит пожар, поит кровавый пурпур. В пронзенном страстью сердце плещет пурпур, Душа скорбит, что ломко счастье мая, Предел нам – в самом запахе расцвета, Коснувшись дна, мы рушимся в бездонность, И разве плод – не смерть цветка, не осень, Вкруг красных яблок грустью дышет воздух. Когда допета песня, грустен воздух, Когда дожегся день, закатен пурпур, Чу, в голосе стрекоз такая осень, Что чудится – и не было нам мая, Со всех сторон в нас глянула бездонность, Пойми не цвет цветка, а смысл расцвета. Пред смертью в листьях – все цвета расцвета, Весь в золоте сентябрьский гулкий воздух, Клик журавлей сквозь синюю бездонность Уводит мысль туда, где вечный пурпур, От жизни – к жизни, чрез пороги мая – В созвездность зим, в пасхальность – через осень. Верховна осень, в ней всецвет расцвета, Превыше мая проясненный воздух, До завтра пурпур прячется в бездонность.

Вечер

Он голубой, он вглубь уводит, вечер, В нем крайний миг свой, рдея, знает Солнце, Серебряной ладьей всплывает Месяц, Вступает мир дневной в преображенье, И синева с Вечернею Звездою Средь песен мира лучшая есть песня. Я помню час, вдали звучала песня, Та, лучшая, в мой первый вещий вечер, Я был ведом неведомой звездою, Далекой, словно в Вечность плыло Солнце, Я полюбил, любовь – преображенье, За лесом выплывал огромный Месяц. Пурпуровый, плывя, стал белым Месяц. Звеня, вдали, звучала в сердце песня, Разросся лес, прияв преображенье, В июне ночь – лишь углубленный вечер, И чудилось, что, закатившись, Солнце Горело вновь – Вечернею Звездою. Не яркой ли огромною звездою Впервые, древле, всплыл в лазури Месяц? Не жаркой ли звездою было Солнце, Когда возникла творческая песня, И день был с ночью, утро было вечер, И все – канун, и все – преображенье? Блажен, кто знал, за мглой, преображенье, Блажен, кто путь свой выпрямил звездою, Люблю тебя, проникновенный вечер, Люблю тебя, меняющийся Месяц, Жива лишь переменой звука песня, Меняя нас, ведет нас к счастью Солнце. Меж всяких вер я верю только в Солнце, Оно взойдет, – и в нас преображенье, Любовь придет, – и в птичьем горле песня, Звезда должна стремиться за звездою, Любовь, ты Солнце, за тобой я, Месяц, Вся наша жизнь – пред новым утром вечер. Зеркальный вечер вглубь уводит Солнце, Чтоб глянул Месяц, путь в преображенье, А в сребросинь звездою всходит песня.

Ночь

Зазывчиво молчанье черной ночи, Таит миры сверкающая бездна, Вскипает жизнь в ней, в обрамленьи смерти, Ведомая разведчивой любовью, В ней слышится заслушавшейся мысли Всеблаговест, бездонная всезвучность. Как колокол – безмерная всезвучность, Исходят из величественной ночи Ручьистыя ветвящияся мысли, Питает корни их – немая бездна, Оазисы изваяны любовью В пустыне – подчиняющейся смерти. Не победит неисследимой смерти, Гудящая роями дум, всезвучность, Но будет жизнь всегда, горя любовью, Выковывать в миры железо ночи, И синяя не утомится бездна Растить – во тьме корнящияся – мысли. Звезда к звезде, от мысли к дальней мысли, Бросает звон волна в плотину смерти, Ликуют жорла мрака, плещет бездна, Созвездная раскинулась всезвучность, Он черный, черенок кинжальной ночи, Но золото по стали – мысль с любовью. Глядящий в ночь всегда пронзен любовью, Из сердца брызжет жизнь, скрепились мысли, Издревле ночь – одна, и в ней все ночи, Она глядит, зрак мира, в пропасть смерти, Глаголет первозданная всезвучность, Что грозная не потопляет бездна. Не топит душу в черных глубях бездна, Всегда – умерший воскрешен любовью, Гудят колокола, поет всезвучность, Крылатый рой, созвенья, гроздья мысли, Воистину взрастает жизнь из смерти, Шумят леса дремучей черной ночи. Из древней ночи новью плещет бездна, Завеса смерти взвихрена любовью, В упорной мысли – верная всезвучность.

Юность

Какая опрометчивая юность, В ней все – мечта, загадка и зеркальность, Ей любо отразить в себе все небо, Она в дремучий лес вступает с песней. Не чувствует, о чем шумят вершины, И тонет в неожиданной печали. На рубеже таинственной печали, В ненасытимой жажде грусти юность, Ей говорят древесныя вершины, Что в мире опрокинута зеркальность, Немая синь не отвечает песней, Лишь говорит огнем и громом небо. Не высота, а глубь и бездна – небо, В нем свиток неисчисленной печали, И страстью, сказкой, жаждой, мыслью, песней, Всем тем, что манит и волнует юность. В бездонную откинувшись зеркальность, До острой мы касаемся вершины. Как шелестят, поют, шумят вершины О том, что от земли отдельно небо, Что, глянув ниц в затонную зеркальность, Звезда всегда исполнена печали, И что всегда, идя, проходит юность, И где она, – за лесом скрылась с песней. Старинной многоопытною песней, Вещают многолиственно вершины, Что где-то там за лесом тонет юность, Лишь зачерпнув чуть-чуть немое небо, И все же столько взяв в себя печали, Что ею вся полна ея зеркальность. Лесное эхо, призрак, зов, зеркальность, Невнятный сказ, пропетый дальней песней. Блестящий луч, упавший в грань печали, Шумящия древесные вершины, Что зыбью всходят, а не входят в небо, Такая ты, всегда такая юность. О, юность, ты алмазная зеркальность, Ты чуешь небо, меришь землю песней, Дойдя вершины, не уйдешь печали.