Том 5. Стихотворения, проза

Бальмонт Константин Дмитриевич

Не потому ли?

Один вопрос, томительный, всегдашний, От стершихся в невозвратимом дней, От взятых в основание камней До завершенья Вавилонской башни. Зачем согбенный бог над серой пашней? Зачем в кристалле снов игра теней? Зачем, слабее я или сильней, Всегда в сегодня гнет влачу вчерашний? Как ни кружись, клинок и прям и прост: Уродство не вместится в совершенство, Где атом – боль, там цельность – не блаженство. Не потому ль водовороты звезд? Не потому ли все ряды созданий, Чтоб ужас скрыть бесчисленностью тканей?

В театре

В театре, где мы все – актеры мига, И где любовь румянее румян, И каждый, страсть играя, сердцем пьян, У каждого есть тайная верига. Чтоб волю ощутить, мы носим иго. Бесчисленный проходит караван, Туда, туда, где дух расцветов прян, Где скрыта Золотая Счастья Книга. Рубиново-алмазный переплет, Жемчужно-изумрудные застежки. Извилистые к ней ведут дорожки. По очереди каждый к ней идет. Чуть подойдет, как замысел окончен. И слышен плач. Так строен. Так утончен.

Мертвая голова

Изображенье мертвой головы На бабочке ночной, что возлюбила Места, где запустенье и могила, Так просто растолкуете ли вы? Вот изъясненье. Здесь гипноз травы, Которую плоть мертвого взрастила, И череп с мыслью, как намек-кадило, Дала крылатой. Жить хоть так. Увы. Живет кадило это теневое. И мечется меж небом и землей. Скользит, ночной лелеемое мглой. Вампирная в нем сила, тленье злое. И бабочки пугаются ночной. Тот здесь колдун, кто жить возжаждал вдвое.

Последняя

Так видел я последнюю, ее. Предельный круг. Подножье серых склонов. Обрывки свитков. Рухлядь. Щепки тронов. Календари. Румяна. И тряпье. И сердце освинцовилось мое. Я – нищий. Ибо много миллионов Змеиных кож и шкур хамелеонов. Тут не приманишь даже воронье. Так вот оно, исконное мечтанье, Сводящее весь разнобег дорог. Седой разлив додневного рыданья. Глухой, как бы лавинный, топот ног. И два лишь слова в звуковом разгуле. Стон – Ultima, и голос трубный – Thule.

Ultima Thule

Эбеновое дерево и злато, Густой, из разных смесей, фимиам. Светильники, подобные звездам, В ночи упавшим с неба без возврата. Огромные цветы без аромата, Но с чарой красок рдеющие там, В их чаши ветхий так глядел Адам, Что светит в них – не миг, а лишь – когда-то. Обивка стен – минувшие пиры, Весь пурпур догоревшего пожара. Завес тяжелых бархатная чара. И мертвых лун медяные шары Да черный ворон с тучевого яра – Вот царский мир безумного Эдгара.

На пределе

Бесстрастная, своим довольна кругом, В безбрежности, где нет ни в чем огня, Бескровная, и сердце леденя, В лазурности идя как вышним лугом. Бездумная, внимая вечным вьюгам, В бездонности, где целый год нет дня, Бездушная, ты мучаешь меня, Луна небес над самым дальним Югом. Он северней всех северов, тот Юг. Здесь царство льдин возвышенно-кошмарных, С вещаньями разрывов их ударных. Медведь полярный был бы мне здесь друг. Но жизни нет. Ни заклинаний чарных. Безрадостный, я втянут в мертвый круг.

На Южном полюсе

На Южном полюсе, где льется свет по льдине, Какого никогда здесь не увидеть нам, И льдяная гора резной узорный храм, Что ведом Нилу был и неиэвестен ныне. Восходит красный шар в безжизненной пустыне, И льдяная стена, как вызов небесам, Овита вихрями, их внемлет голосам, А кровь небесная струится по твердыне. Но были некогда там пышные сады. Давно окончилось их жаркое цветенье, Лишь в красках, чудится, скользят их привиденья. И в час, когда звезда уходит до звезды, Еще цветут цветы средь всплесков и боренья Не забывающей минувшее воды.

Белый бог

Он мне открылся в северном сияньи. На полюсе. Среди безгласных льдин. В снегах, где властен белый цвет один. В потоке звезд. В бездонном их молчаньи. Его я видел в тихом обаяньи. В лице отца и в красоте седин. В качаньи тонких лунных паутин. Он показал мне лик свой в обещаньи. Часы идут, меняя тяжесть гирь. Часы ведут дорогой необманной. Зачатье наше в мысли первозданной. На снежной ветке одинок снегирь. Но алой грудкой, детским снам желанной, Велит Весне он верить цветотканной.

Белая парча

Я выстроил чертог, селение, овин, Я башню закрепил в стране мечты орлиной, Но птичка белая, мелькнувши, в миг единый Открыла гулкий ход для всех окрестных льдин. Когда ж умолк вдали протяжный шум лавин И снова свиделась вершина гор с вершиной, Над побелевшею притихшею равниной Был уцелевший я, и в днях я был один. Но в мироздании став зябкою былинкой, И слушая душой, как мир безбрежный тих, Всех милых потеряв, я не скорблю о них. Все прошлое златой заткалось паутинкой. И чую, как вверху, снежинка за снежинкой, Безгласные, поют многолавинный стих.

Певец

Он пел узывно, уличный певец, Свой голос единя с игрою струнной, И жалобой, то нежной, то бурунной, Роняя звуки, точно дождь колец. Он завладел вниманьем наконец, И после песни гневной и перуиной Стал бледен, словно призрак сказки лунной, Как знак давно порвавшихся сердец. Явил он и мое той песней сердце. Заворожен пред стихшею толпой, Нас всех окутал грустью голубой. Мы все признали в нем единоверца. И каждый знал, шепчась с самим собой, Что тот певец, понявший всех, – слепой.