Том 5. Стихотворения, проза

Бальмонт Константин Дмитриевич

Глубинное поручительство

Крест золотой могучего собора Вещательно светился в вышине, И весь вечерний храм горел в огне, Как вечером горят верхушки бора. Что звездный мрак придет еще не скоро, Об этом пели краски на волне, Которая, плеснув, легла во сне, Не пеня больше водного простора. На паперти коленопреклонен, Я видел службу, свечи, блеск церковный, В напев молитв струился с башен звон. И видел, как в глубинах влаги ровной, Паверя в свет, прияла темнота Весь храм могучий с золотом креста.

На дне

Покой вещанный. Лес высокоствольный. Расцвет кустов, горящий кое-где. Синь-цветик малый в голубой воде, Камыш и шпажник, свечи грезы вольной. Обет молчанья, светлый и безбольный. В немых ночах полет звезды к звезде. Недвижность трав в размерной череде. Весь мир – ковчег с дарами напрестольный. И вот, слагая истово персты, И взор стремя в прозрачные затоны, Как новый лист, вступивший в лес зеленый, – Отшельник, там на дне, узнал черты, В гореньи свеч, родные, вечность взгляда, Под звон церквей потопленного града.

Орарь

Когда, качнув орарь, диакон знак дает, Что певчим время петь, народу – миг моленья, В высотах Божеских в то самое мгновенье Кто верен слышит звон и ангельский полет. Когда на сотне верст чуть слышно хрустнет лед В одной проталине, тот звук и дуновенье Тепла весеннего вещают льду крушенье, И в солнце в этот миг есть явно зримый мед. И ветка первая на вербе златоносной, Пушок свой обнажив, сзывает верных пчел. Воскресен благовест их ульевидных сел. Когда жь, когда мой дух, тоскующий и косный, Увидит вербный свет и веющий орарь. И Богу песнь споет. Как в оны дни. Как встарь.

Служитель

В селе заброшенном во глубине России Люблю я увидать поблекшего дьячка. Завялый стебель он. На пламени цветка Навеялась зола. Но есть лучи живые. Когда дрожащий звон напевы вестовые Шлет всем желающим прийти издалека, В золе седеющей – мельканье огонька, И в духе будничном – воскресиость литургии. Чтец неразборчивый, вникая в письмена, Нетвердым голосом блуждает он по чащам. Как трогателен он в борении спешащем. Бог слышит. Бог поймет. Здесь пышность не нужна. И голос старческий исполнен юной силой, Упорный свет лия в зов: «Господи, помилуй!»

Колокол

Люблю безмерно колокол церковный. И вновь как тень войду в холодный храм, Чтоб вновь живой воды не встретить там, И вновь домой пойду походкой ровной. Но правды есть намек первоосновной В дерзаньи с высоты пророчить нам, Что есть другая жизнь, и я отдам Все голоса за этот звук верховный. Гуди своим могучим языком. Зови дрожаньем грозного металла Разноязычных эллина и галла. Буди простор и говори как гром. Стократно-миллионным червяком Изваян мир из белого коралла.

Вершина

От часа одного лучей и ласки солнца Забыла вся земля дождливость трех недель. Внутри перебродил свой срок прождавший хмель, Шуршит кузнечиков чуть слышно веретенце. Цветочек желтенький раскрыл жучку оконце, И тот, смарагдовый, как в мягкую постель, Забрался в лепестки. Бессмертная кудель Спешит, отвив, завить живое волоконце. В лесу зардевшемся повторное «Тук! Тук!». То не весенний знак. Стучит осенний дятел. Дней летних гробовщик роняет мерно звук. Рассказ прочитанный из нежных выпал рук. Но, если что-нибудь из чары час утратил, Восторг законченный – вершина всех наук.

Стена

Стена ветвей, зеленая стена, Для грезы изумрудами светила, Шуршанием, как дремлющая сила, Гуденьем пчел, как пышная весна, – Изваянной волной, как тишина, – Но, спевши сон зеленый, изменила, И быстро цвет иной в себя вронила, Вон, Осень там у желтого окна. Оконце круглым светится топазом. И будет возрастать оно теперь. Расширит круг. В листве проломит дверь. За каждым утром, с каждым новым разом, Как встанет Солнце, будет день потерь. И глянет все совиным желтым глазом.

Марс

От полюса до полюса – пустыня. Песчаник красный. Мергель желтоцвет. И синий аспид. Зори прошлых лет. Зеленых царств отцветшая святыня. Где жизнь была, там греза смерти ныне. Горенье охры. Между всех планет Тот красочный особо виден бред. Опал. Огонь в опаловой твердыне. Лишь полюсы еще способны петь Песнь бытия нетленными снегами. Весной истаивая, родниками На красную они ложатся медь. И говорят через пространства с нами Невнятное, играя письменами.

Кровь

В растении смарагдовая кровь, Особенным послушная законам. Зеленый лес шумит по горным склонам Зеленая встает на поле новь. Но, если час пришел, не прекословь, И жги рубин за празднеством зеленым. Сквозя, мелькнуло золото по кленам, И алый луч затеплила любовь. Гранатом стал смарагд, перегорая. В лесу костер цветов и черт излом. Ковер огней от края и до края. Не древо ль стало вещим нам узлом? Любя, наш дух в чертог верховной славы Вступает, надевая плащ кровавый.

Знакомый шум

Знакомый слуху шорох…

Пушкин

Знакомый шум зардевшихся вершин Смешалея с привходящим, незнакомым, Отдельным звуком, – словно водоемом Промчался ветр, неся зачатье льдин. Враждебный слуху шорох. Знак один, Что новое пришло. Конец истомам, Что замыкались молнией и громом. От серых облак пал налет седин. Тот малый звук, разлуку сердцу спевший, Не человечий, нет, не птичий свист, В шуршаньи ускользающ и сквозист. Прощальный шорох, первый пожелтевший, Дожегший жизнь и павший наземь лист, В паденьи поцелуем всех задевший.