Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– У волка и той нету, а воет весело!
– Все ты веселый, и шея, что у быка! От тебя все отскочит…
– Було, ще и бодался! А тэперь и сам на роги попался.
Безрукий оглянул его с бараньей шапки до сапог: все такой же, – верстовой столб, чугунный!
– Некому тут с тобой ровняться… – польстил он Сшибку, надумывая о хлебе. – И теперь на горах живешь, ни перед кем головы не клонишь…
Тут он вспомнил про важное и таинственно заморгал Сшибку.
– Еще чого?..
И прежде, бывало, не любил Безрукий, как
– Да так… болтают…
– А ты… добалтывай! Чего такое?..
Мигнул Безрукий: подальше отойти надо, татарин слышит.
– Из дружбы, Григорий, предупреждаю… На Перевале, будто… шибко обижать стали?..
– Ну?!.
– Ну… и тебя словно называют… зря, понятно… Повел Сшибок зубами, потер, как лошадь.
– На-зы-ва-ють?.. – сказал он глухо, метнув бровями, – подалась даже шапка. – Награбили с господишек, прожрали, дохнуть… а я – гра-блю?! Кто это тебэ говорил… я тэбэ уважу?
Понял Безрукий темное в глазах Сшибка. Дрогнула в нем душа, шепнула ему: не надо! Но Сшибок держал клещами:
– Кто тэбэ… говори! уважу?..
А голод сказал: даст хлеба! И сказал Безрукий, что говорил так про Сшибка старый печник Семен Турка. И понял, что губит человека.
– Семен Турка… Ладно! Вот, на Кузьму-Демьяна, последнего барана режу, солить буду! – объяснил про соль Сшибок. – Заходи у гости, Рыжий… поделюсь требушинкой. А там… подыхать будем!
– Конь па-дыхал, кароши чилавэк па-мирал… а твой деньга балшой, пашаница в камни ховал, наш турэцки золото татар мынял! – жилами закричал татарин, языком зацокал: – Це-це-це… па-дыхал?! Весь горы знают, какой правда!..
Зашумел Сшибок на весь базар. И пустой был базар, а ближний народ собрался. Поднял Сшибок черный кулак, как молот, и грохнул о прилавок, – запрыгали все гирьки.
– Горы знають?! А того знають, где кровные мои гуляють?! Уси капиталы девчонки-сучонки мои позабырали, с господиш-ками за море укатили!.. Зна-ють?! Тэпэрь с голоду подыхать приходить?..
– Издох мышь на мука, весь мышь плакал! – кричал татарин. – Па-гади… я тебе сказал!.. Пришел лигушк к маравей, га-лодни…
Не дал ему говорить Сшибок:
– Уси добрые люди знають, какие у мэнэ дочки… до последнего кругляка позабырали! Вот этот человек знает, Рыжий… Ну, какие у мэнэ были капиталы? Ну?!.
– Да какие ж у вас могуть капиталы… трудовые! И те в викуацию позабирали… – поддержал Безрукий.
– Па-гади, я тебе сказал… Пришел лигушк к маравей… Опять не дал говорить Сшибок:
– Какой мыш на мука подох? Татарский!.. Измору нашего ждете, коневья жила?! Мы с голоду подохнем, а гололобые в шиш-беш свой играть будут, нашими костяками у кофейнях? Я двадцать годов камень этими вот бил, дороги чертям чинил… а они теперь на моей крови кататься будут?..
А люди поддержали:
– Известно, теперь нас всякий татарин обидеть может!
– Йёххх!.. – крикнул татарин сердцем. –
Понес соль Сшибок. Безрукий за ним поплелся.
– Есть у меня, Григорий, брюки замечательные, черного кастора… от старинного времени, когда еще с господишками гулять ездил…
– Подарить мне хотишь, чи що?
– На мучку бы посходнее выменял…
Круто остановился Сшибок, так и ударил взглядом.
– Ты чого мэнэ голову морочишь… ты що, смеешься?! Сказано тебэ, рыжий черт… во-от дошло! Шо я вам, дьяволам… мырошник сдался?!
– Да я по дружбе… – поник головой Безрукий, – хорошему бы человеку… Татары за ничто схватят! Понесу завтра Амиду, набивался…
Шагал и шагал Сшибок.
– Семен Турка?.. И люди были?..
– Которые тут слыхали… Ну, я ему… Сколько, говорю, годов я этого человека знаю… говорить так оскорбительно не годится! А которые грозились. Мы, говорит, с солдатами дознаем… коротким правом…
– Поглядим, у кого короче! Собаки-воры… Я ихних никаких правов теперь не знаю! Сидел на горах – и буду! Чего за хлебом ко мне на карачках ходят?.. Почему допрежде не голодали, собаки хлеба не поедали?.. Ку-да его; суки-ны сыны, прожрали?! Да их, проклятых!.. – скрипнул зубами Сшибок, – пущай уси до единого подыхають, як черви на дороги… Попи-ровалы, тепэрь у хряка лизать горазды! А, растереблю всю муру, на степу подамся, на родину… мне на степе вольней будеть. А ты, в случае чего… уважу.
– Да я… я, Григорий… от древнего времени… черного кастору… – обрадовался Безрукий, до слез проникся.
– Ладно, загляни на Кузьму-Демьяна. И брюки мне, пожалуй, необходимо важны, на родину не в чем ехать, оборвался… – сказал Сшибок, поигрывая глазами. – Заходи. Может ще и бутилочка найдется… на прощаньи! Бывало время…
Суров был Григорий Сшибок, душою темен, а видом – цыган цыганом: высокий, огнеглазый, черный, торчками брови, рука сухая. Знал Безрукий, что звонкое золото любил Сшибок, турецкое и наше; что ходили у него барашки с татарскими на яйле. Менивал у него на муку Безрукий всякого добра с хозяйской дачи, – Сшибок всему находил место. На берегу с голоду помирали, а он сидел на горах, и жалованья ему уже не платили, а он жил и жил бобылем в казарме. Расстались они дружно.
И хоть никаких штанов не было, и сказал про штаны Безрукий, только бы зацепиться, – все же пришла надежда. По старому-то знакомству хоть полпудика ячменьку даст Сшибок: и на родину уезжает, и обещал требушинкой поделиться…
Стало уж и совсем круто. С неделю жили одним пареным кизилом, и Безрукий почувствовал, что слабеет. Наконец, дождался: подошло первое число ноября, Кузьмы-Демьяна, – идти на поклон к Сшибку. Раз уж он поднимался к нему, на девятую казарму, на двадцать третью версту, за Перевалом, – и не захватил дома.