Том 7. Изборник. Рукописные книги

Сологуб Федор Кузьмич

«Моя молитва – песнь правдивая…»

Моя молитва – песнь правдивая, Мой верный, нелукавый стих, И жизнь моя трудолюбивая Горела в ладанах святых. Пускай для слабых душ соблазнами Пылает каждая из книг, – К Тебе идём путями разными, И я в грехах Тебя постиг. Душа пред миром не лукавила, И не лукавил мой язык. Тебя хулою песнь прославила, – Багряной россыпью гвоздик. Тебе слагалась песнь правдивая, Тебе слагался верный стих, И жизнь моя трудолюбивая Горела в ладанах святых.

«Ты жизни захотел, безумный!..»

Ты жизни захотел, безумный! Отвергнув сон небытия, Ты ринулся к юдоли шумной. Ну что ж! Теперь вся жизнь – твоя. Так

не дивися переходам От счастья к горю: вся она, И день и ночь, и год за годом, Разнообразна и полна. Ты захотел её, и даром Ты получил её, – владей Её стремительным пожаром И яростью её огней. Обжёгся ты. Не всё здесь мило, Не вечно пить сладчайший сок, – Так улетай же, легкокрылый И легковесный мотылёк.

«Издетства Клара мне знакома…»

Издетства Клара мне знакома. Отца и мать я посещал, И, заставая Клару дома, С неё портреты я писал. Достигнул я в моём искусстве Высокой степени, но здесь В сентиментальном, мелком чувстве Талант мой растворился весь. Вот эту милую девицу На взлёте рокового дня Кто вознесёт на колесницу Окаменелого огня? А мне ль не знать, какая сила Её стремительно вела, Какою страстью опьянила, Какою радостью зажгла! «Вы мне польстили чрезвычайно!» – Остановясь у полотна, С какою-то укорой тайной Вчера сказала мне она. О, эта сладостная сжатость! И в ней желанный ореол Тебе, ликующая святость, Я неожиданно нашёл! Светло, торжественно и бело, Сосуд, где закипают сны, Невинно-жертвенное тело Озарено из глубины.

«Балет классический, тебе ли…»

Балет классический, тебе ли Одежда – мёртвое трико? А впрочем, позабыв о теле, И поглупеем мы легко. Я не заспорю с маской старой, Приму котурны, как и все Трагедии античной чары В их остро-зыблемой красе. Но скудная замена кожи Издельем будничных машин Так смехотворно не похожа На радость эллинских долин.

«Ещё немного дней добавить…»

Ещё немного дней добавить, И жизнь окончена моя. Не надо ни хулить, ни славить Ни зла, ни блага бытия. Во времени зыбкотекущем Земная затихает речь. Не надо думать о грядущем, И силы не на что беречь. К последнему теснятся входу Улыбчиво мои мечты. Чтоб обрести свою свободу, Душа, всё потеряла ты. Уходишь нищая, с собою Ты ничего не унесёшь, Но, меткой брошена пращою, Ты Алетею обретёшь.

«Чёрный щит и чёрный шлем…»

Чёрный щит и чёрный шлем, Перед белым домом всадник, Но закрыт пред ним и нем В туберозах палисадник. Тихо поднял он с лица Скрежетавшее забрало… Не дала ему кольца, На крыльце не постояла… По калитке он копьём Стукнул раз, другой и третий, Но молчал весь белый дом, И кругом дивились дети. «Дай в залог мне за неё, – Говорит мальчишка смелый, – Щит, и шлем твой, и копьё, И потом что хочешь делай. Знаю, ты отважней всех, Никогда не ведал страха. Я покрою твой доспех Чистым золотом бдолаха. И тебе его отдам В час свершенья светлой грёзы, В час, когда с сестрою в храм Ты пойдёшь от туберозы». Рыцарь бросил быстрый взгляд. «Вижу, мальчик – не плутишка. Я тебе поверить рад, Босоногий мой братишка, Шлем, и щит мой, и копьё, Всё в залог тебе вручая: У тебя, как у неё, Светел взор лазурью рая». Не успел закрыть лицо, Сдвинув тяжкое забрало, – Дева вышла на крыльцо, И кольцо с руки снимала.

«Песню сложишь, в песню вложишь…»

Песню сложишь, в песню вложишь Всё, что мреет и кружится Где-то в тёмной глубине. Песней душу растревожишь, И померкнет всё, затмится В этом белом, дневном сне. Если песни мы слагаем, Как мы больно душу раним Прохожденьем верных слов, Мы себя опустошаем И потом тоскливо тянем Сеть пустынную часов.

«Горький оцет одиночества…»

Горький оцет одиночества В ночь пасхальную я пью. Стародавние пророчества Пеленают жизнь мою: Ты ходил, куда хотелося, Жди, куда тебя сведут. Тело муки натерпелося, Скоро в яму сволокут.

«Подыши ещё немного…»

Подыши ещё немного Тяжким воздухом земным, Бедный, слабый воин Бога, Странно-зыблемый, как дым. Что Творцу твои страданья! Кратче мига – сотни лет. Вот – одно воспоминанье, Вот и памяти уж нет. Страсти те же, что и ныне… Кто-то любит пламя зорь… Приближаяся к кончине, Ты с Творцом твоим не спорь. Бедный, слабый воин Бога, Весь истаявший, как дым, Подыши ещё немного Тяжким воздухом земным.

Грумант

П. Пестелю

Из кн. А. Барятинского, с фр.

Товарищ первый наш! Я думаю с тоской: Четыре месяца в разлуке я с тобой. Спокойных вечеров ты не забыл, конечно: К беседам искренним влекомые сердечно, Мы утешалися содружеством умов. Тогда ты отдыхал от множества трудов, И к нашему ты шёл от строгих дум союзу. Тогда твоя рука мою ласкала музу. Тебе начезов двух я начертал грехи. Прости ошибки мне, особенно стихи.

Письмо Ивашёву

Из кн. А. Барятинского, с фр.

Бездельник милый мой, пустынник Пермской сени, Мой милый Ивашёв, проснёшься ли от лени. Конечно, в чтеньи есть утех сладчайших мёд, Но, словно мачеха, талант оно скуёт. Сказали б, видя, как тобой владеет книга: «Угаснул твой восторг, пиано свергло иго. С Евтерпой за тебя ведёт Эрато бой, Тебя ль страшит ярмо работы небольшой. Страшней тебе презреть их ласковое рвенье, Спеши на мост двойной молить о вдохновеньи». Как мило Лафонтен тобой переведён. Ты знаешь, – милостив к тебе сам Аполлон. Читал твои стихи; они ему приятны. (Парнасу языки племён земных все внятны.) И старец благостный успех твой увенчал, И вдохновение своё в тебе узнал, И, почивающий в своей покойной грёзе, Двойной рукоплескал своей метаморфозе. …Смеялся он: пред ним заботливый Карвель Томленья ревности, отрадная постель… Нo муза мне велит молчать: она – ребёнок. Для этих вольностей чужих язык твой звонок, И как искусно ты перенести умел На русский мужей обманутых удел. Любовник вкрался в дом под обликом лакея. Чтоб удалить позор и уличить злодея, Седой супруг в саду за грушей сторожил… По воле всех троих, твой стих летит, блестит, И мужа славного обманывая право, Венчает старый лоб приметою лукавой. А после твой восторг покойный сон облёк. Красней… Но ты сердит на дружеский упрёк. Что ж, милый Ивашёв, коль ты бежишь цензуры, К пиано подойди изысканной структуры; Мои стихи и мой урок забудешь вдруг. Когда твой инструмент издаст волшебный звук. Своими пальцами ты ловко так надавишь На ряд склонённых вмиг и вновь подъятых клавиш. Порой, чаруя слух, бежит твоя рука, Доверив клавишам мечту твою, легка, Вперёд или назад вдоль пёстрого их ряда, И следует за ней блестящая рулада; Порой звучит аккорд, замедлен, в тишине, И отзывается в сердечной глубине. Капризы яркие и нежные мечтанья Наводят на душу нам всем очарованье. О вы, которым грусть успела сердце сжать, Придите прелестям концертов тех внимать. Ногою лёгкою он трогает педали, Чтоб за аккордами сладчайшие звучали. Грозу ль, Нептунов гнев ты нам изобразишь, И вот вдоль клавишей ты громом прогремишь. И руки лёгкие не ведают покоя, Бежа одна другой, одна другую кроя. Едва там каждый звук замрёт и замолчит, Другой легчайший звук в ответ ему летит, И мысль твоя ясна, в веселии иль в злости, И жизнь твоя рука дарит слоновой кости. Упрёки тщетные! Напрасная печаль! И вдохновенье спит, и смолкнул твой рояль. Увы! Перед тобой в чернильнице чернила, Но пыль твоё перо бессильное покрыла. Бумага близ него, нетронута, бела, В порядке, пачками на длинный стол легла, Подпёрши голову небрежною рукою, Ты книгой увлечён, неведомо какою; Другая же рука над лаковым твоим Протянута столом, недвижным и немым, И пальцы заняты игрою машинальной, В бесплодной лёгкости и в лености фатальной.