Тонкий лед
Шрифт:
— А твои франкские дружинники?
— Дай мне время поговорить с ними. Они уйдут.
— Так и быть, а мы пока пообедаем. Жаркий выдался день.
— Идем со мной, — велел Мейнард Флавьену и Ашилю и поднялся из-за стола, кивнув Альвдис. Она ответила ободряющим взглядом, и на сердце стало теплее.
Мейнард прожил во Флааме достаточно, чтобы узнать все уголки здесь, в том числе те, где можно поговорить без помех. Он отвел старых друзей в место неподалеку от священной рощи. Когда-то там стоял дом, но он давно разрушился, и камень жители растащили для своих построек, а низкая ограда почти вросла в землю. За ней росли кусты шиповника, усыпанные сейчас розовыми и белыми цветами, распространявшими вокруг сладкий
— Я тебя слушаю.
— Ты жив! — Флавьен, ничуть не смущенный тоном, взял друга за плечи и обнял. — Ты жив, чертов везунчик! Не иначе Господь присмотрел для тебя теплое местечко за пазухой, раз так бережет! Жив и здоров, да еще и одет богато, хоть и в это северное платье. Расскажи, что случилось?
— Сначала ты скажешь, чего действительно желает сюзерен. Я ведь понял, ты недоговариваешь.
Флавьен отступил на пару шагов, почесал нос — старая привычка.
— Всё как я тебе сказал. Он вспоминал тебя каждую неделю и злился, так как ты предпочел монастырскую келью покоям в его дворце. Все ворчал: что, дескать, почестей этому Мейнарду было мало, или же золота я ему не давал? Жалел, что тебя и твою помощь утратил. Ему без тебя стало страшнее и неуютнее, все-таки ты не простой воин. Я говорил ему, ты вернешься, если жив…
— И солгал.
Флавьен поглядел непонимающе. Для него история уже закончилась: своей цели он достиг, Мейнарда нашел, так какие остались препятствия?
— Ты что же, собирался на всю жизнь в этом монастыре запереться? И так шесть лет прошло, друг мой! За это время многое случилось, ты всего и не знаешь.
— До меня доносились вести, их мне хватало. Но это больше не имеет ко мне никакого касательства.
— Так полагаешь? — прищурился Флавьен. Он вроде бы и не сильно изменился за прошедшие годы, однако сейчас Мейнард видел: старый друг возмужал, раздался в плечах, да и на жизнь, похоже, смотрит серьезнее. Когда Мейнард подобрал его, оборванца, на парижской улице, Флавьен напоминал отощавшего воробья. А глянь-ка теперь. — От присяги он тебя освободил, это верно. Ты что же, в монахи все-таки постригся? Почему тогда не в рясе?
— Нет, монахом я не стал, но это значения не имеет. Я не вернусь, друг мой. Не желаю назад, в вечную войну, распри, интриги. У меня теперь земли здесь, невеста есть — да ты ее видел только что, она рядом с отцом сидела. Бейнир Мохнатый — мой будущий тесть. Мои владения тут. Никуда я не поеду.
— Ты… ты… — Флавьен не находил слов, и даже невозмутимый обычно Ашиль выглядел удивленным. — Ты что такое говоришь? Мы этих северян резали, как собак, когда они нападали на наши прибрежные деревни, а ты задумал с ними породниться?!
— Мы, дорогой мой, резали друг друга чаще, чем их. Да и какая разница. — Мейнард не собирался никому подробно объяснять причины своего решения. — Я остаюсь здесь, это мое последнее слово.
— Не может быть это твоим последним словом, так как я не вернусь без тебя, — хмуро сказал Флавьен. — Если бы я возвратился к королю с вестью, что ты совсем в монастыре сдурел или, не приведи Господь, умер, тогда ещё ничего. Людовик поворчал бы, посокрушался и забыл. Но я теперь даже солгать не могу: все наши люди тебя видели. Отец Жакоб тут. Я не могу сказать сюзерену, что не нашел тебя, даже если бы ты попросил. А ты ведь его знаешь: он сначала с меня три шкуры спустит, а потом отправит обратно, хоть бы и с войском, но не позволит кому-то ему не подчиниться. С тех пор, как ты уехал, он стал еще непреклонней. Все-таки ты был словно его ходячая совесть, друг Мейнард. И не только. — Флавьен заговорил мягче, убедительнее. — Господь с нею, с совестью. Но ты был лучшим боевым магом короля, единственным с такою силою, которую возложил на алтарь служения. Ты думаешь, кто-то позволит тебе отсиживаться дальше в этом
— Это все прошло. Я не желаю возвращаться.
— Тогда скажи ему это сам. Поехали со мной к Людовику, предстанешь перед ним и скажешь, вот как мне сказал. Ты же знаешь, меня он не послушает и не услышит. А пересказывать твои слова — нет, тут я не мастер, ты всегда говорил намного убедительнее. Если хочешь, чтобы он и вправду тебя отпустил, поезжай да сделай так, чтоб он больше нас за тобою не посылал. Хотя мне это все и не понятно. — Флавьен огляделся. — Деревушка в глухом краю, какая-то женщина… Словно Господь и вправду наказал тебя, лишив разума.
— Так и скажи Людовику, что я теперь сумасшедший.
— Не выйдет, сам понимаешь.
Они помолчали. Мейнарду было тоскливо.
— А ведь Флавьен правду сказал, кхе-кхе, — заговорил до сих пор молчавший Ашиль. Голос у него всегда был хриплый, как будто бретонец простужен, хотя он не болел, кажется, никогда. — Сюзерен тебя не отпустит. Мы тебе не лжем, Мейнард, всю правду сказали, как есть. Людовик велел без тебя или без вести о твоей гибели не возвращаться к нему, и знает, что мы взяли твой след, кхе. Отсылали мы ему вести… Он король, причем твой. Или ты какому-то конунгу поклялся?
— Не клялся я никому.
— Так поклянешься. Сделай по совести, кхе. С нами поедешь, ему в лицо посмотришь и скажешь, что устал служить.
— Я сказал это шесть лет назад.
— А он тебе, кхе, не поверил. Может, теперь…
— А если нет? — прямо спросил Мейнард. — Если король не примет моего отказа, что, как я и думаю, произойдет? Мы шесть лет не видались, он на меня злость накопил, теперь еще я являюсь к нему в северных мехах и требую отпустить меня, чтобы жить в норвежских землях. Как полагаешь, что он мне на это скажет?
— Что ты спятил, — сказал Флавьен, веселясь.
— А когда поймет, что я всерьез не хочу ему служить больше… — Мейнард умолк. Какой толк разговаривать.
— Ты ведь сам понимаешь, тебе покоя не дадут.
— Знаю, Флавьен. Черт, а так все складывалось хорошо. Дай мне минуту подумать.
— Думай. Мы тебя нашли, спешить нам уже некуда.
— Зато для меня время ценно.
Мейнард отошел подальше, туда, где шелестела юной листвой священная роща; потом решился — и вошел под сень ясеней и орешника. В храм заходить не стал, прислонился к стволу большого старого дерева, росшего рядом со входом и означавшего Иггдрасиль, и замер.
Флавьен верно говорит: если король Людовик за все это время не позабыл одного из своих верных слуг, если желает вернуть Мейнарда в свою свиту, то неразумно отказаться ехать к нему. Сюзерен освободил его от вассальной присяги, когда Мейнард выразил желание уйти в монастырь, однако все ещё в его власти причинить упрямцу много неприятностей. Такие приглашения игнорировать невозможно. Хорошо.
Значит, нужно отправиться и сказать Людовику честно, отчего он не будет ему служить. Не потому, что тот плох или подл, просто жизнь течет, как соки в стволе дерева, и изменяется; вчера ты был один, завтра другой, и по-вчерашнему жить уже невозможно. А людям вокруг кажется, что ты прежний: ходишь так же, говоришь так же, носишь все тот же плащ, — и они не хотят видеть, что ты стал другим. Иногда не убедить их, не доказать. Людовика не убедили эти шесть лет. Как он вообще вытерпел! Но теперь, может, Мейнард сумеет отыскать слова?