Тонкий лед
Шрифт:
— Вот как наяву вижу я тебя прежнего, — пробурчал Флавьен, однако больше пока с предложениями не влезал. Ашиль, тот и вовсе многословием не отличался. Мейнард посмотрел на Бейнира, перевел взгляд с него на Альвдис… Да, не хотел он нарушать заведенный ритуал, но кто же знал, что эти ретивые воины заявятся сюда и попробуют отомстить за, по их мнению, павшего товарища!
— Позволь, я начну издалека, досточтимый Бейнир и вы, другие слушатели. — Мейнард положил ладони на столешницу. — Мой отец служил франкскому императору Людовику Благочестивому — не знаю, слыхали ли вы о таком?
— Да, слышали, — кивнул вождь.
— Однажды мой отец закрыл его собою от стрелы, когда чернь решила напасть на короля во время праздничного шествия в Париже. За это Людовик щедро наградил его золотом, пожаловал звание и землю неподалеку от Парижа. Так себе была земля, — вздохнул он. — То речушка, то овраг, то леса клочок… впрочем, на лес мы не жаловались, дичи там было хоть отбавляй. Дом построили, отец мне воспитание дал, как полагается, все-таки мы теперь были
— Все так, — согласился Мохнатый, — и я отдаю за тебя дочь, потому что ты воин. Хотя теперь…
— О свадьбе поговорим позже, — поднял руку Мейнард, — а сейчас дай мне рассказать то, что ты хочешь услышать. Отец даровал сыновьям обширные земли, однако облеченные властью нечасто бывают довольны, и между детьми Благочестивого редко царило согласие. Кроме Людовика Немецкого, моего сюзерена, их трое: еще два сына, Пипин и Лотарь, рожденные в первом браке с императрицей Ирменгардой, и от императрицы Юдифи Баварской — сын Карл. Все они, кроме разве что Карла, который в ту поры был ещё слишком мал, желали иметь как можно больше земли под своим правлением, а отец недостаточно твердо управлял ими, чтобы пресечь эти ссоры в зародыше. Императрица Юдифь защищала права своего сына так яросно, что приводила первых сыновей в неистовство. Потому дело для меня и моей дружины находилось всегда. Мы участвовали в больших битвах, в мелких стычках, усмиряли бунты — а крестьяне, чьи поля кровь заливала чаще, чем дождь, не всегда таким положением дел довольны. Но кто станет всерьез слушать крестьянина, пусть он и возьмется за вилы? Это легкая добыча была для таких, как мы. — Мейнард поморщился. — Теперь я этого стыжусь.
Бейнир, однако, с ним не согласился:
— Брать свою добычу и усмирять недовольных — это деяния доблестного мужа! О чем ты говоришь?
— Пусть так, я рад, что для тебя это доблесть. А я вот в какой-то момент перестал так считать. Слишком многое на меня налипло, слишком много смертей повидал. Когда это случается с тобой каждый день, когда в своем доме ты появляешься лишь затем, чтоб смыть грязь и кровь, а потом снова уезжаешь на битву… Чаша терпения Бога может и переполниться. — Он не стал говорить о том, как именно она переполнилась на самом деле, как вывернулся его дар против него. — Мой король старался оставаться благородным человеком. Хоть и делил вечно власть со своими братьями, однако они не гнушались принимать не слишком красивые решения… Как только ни старались они ослабить противников! Могли взять брата в плен, могли вступить в сговор друг против друга. Фигуры живых людей переставлялись, как фигурки в… — тут он не нашел нужного слова — не знал, как на норвежском сказать «шахматы», — в игре на доске. И честь, совесть, благородство — об этом забывалось, не говоря уже о справедливости. О ней мало кто слышал в окружении королей, хотя слово это произносилось часто. Шли годы, и я понимал, что люблю своего сюзерена, однако политика — не моя стезя. Все эти хитрости, удары из-под полы, заслужить одобрение одного, польстить другому… Я этим не занимался, я лишь верно служил Людовику Немецкому, был его псом, если угодно, которого часто спускали с цепи. И случалось так, что Людовик велел мне казнить предателя, засевшего в своем замке, я приезжал и исполнял приказ — а потом оказывалось, что это навет, не предатель вовсе.
Бейнир пожал плечами, его воины недоумевающе переглянулись. Мейнард и не рассчитывал, что они поймут. Этим людям была чужда та мораль, которой его с детства учил отец — мораль настоящего христианина и рыцаря. Не такая, как удобно королю, а своя, внутренняя, с которой нельзя расходиться. Есть разница между честным убийством и ошибкой, если на первый взгляд она и не видна. Но если ты про себя понял, как хочешь жить, и живешь в соответствии с этим, как бы ни было тебе трудно, — разницу ты понимаешь очень хорошо и очень быстро.
Для северян же то, о чем он рассказывал, являлось делом обыденным. Воины всегда сражаются, ну и что? Обнаружил предателя — сначала убей его, а потом разбирайся, предал он тебя или же показалось. А даже если показалось, вдруг потом бы смог предать? Просто так ничего не мерещится.
— Больше всего из братьев моего короля я не любил Лотаря. Он был первым сыном, и ему вначале досталось многое, Людовик Немецкий и Пипин подчинялись ему, у Карла и вовсе вначале многих прав не имелось. Еще когда мой сюзерен был мальчишкой, и я ему не служил и ничего о том не знал, Лотаря объявили соправителем отца и утвердили во всех правах, однако это никого
— Потому так и хорошо на ваших берегах, — не выдержал Бейнир, — что никому нет дела, сколько добра мы унесем. И так смута — не мы, вы сами все растащите.
— Я ничего не тащил, — резко ответил Мейнард, которому это надоело. — Я воин, сражавшийся за моего короля. И своим людям грабить я позволял редко, хотя и позволял — надо было их вознаградить. У нас разное понимание чести, Бейнир Мохнатый, у обоих — достойное, но свое. Я понимаю ваши набеги, ты же постарайся понять, что такое франкское рыцарство. Это честь — служить господину вроде Людовика Немецкого, честь — исполнить его приказ, честь — просто умереть за него в бою, не думая ни о наживе, ни о славе, отдать жизнь за своего короля, зная, что все совершил правильно. Так я жил. Так меня воспитали.
— Я принимаю твои слова, хотя и не понимаю их пока, — сказал Бейнир. — Хорошо. Говори дальше, Чужеземец.
Мейнард потер висок, который начало саднить — верный признак приближающейся головной боли. По спине внезапно прошла холодная дрожь: он прекрасно знал, что эта боль означает. Он скажет вслух то, о чем не говорил уже очень давно. И Альвдис — как она на него посмотрит? Она-то прекрасно поймет, что скрывается за его осторожными словами. Тут о его даре знала лишь Альвдис и его люди, которые давно к этому привыкли, которые и приехали, скорее всего, именно за этим. Не только за самим Мейнардом — за силой, что скрывалась у него внутри и долгое время, будучи одобренной церковью, служила королю.
Пока девушка сидела прямо, сжав губы, и молча слушала, ничем не выказывая ни одобрения, ни недовольства.
— Братья объединились, однако между ними мира тоже не было. Войска свои друг к другу не посылали, конечно, но вот ссоры, попытки оторвать еще кусочек от шкуры государства… Все это порядком утомляло. Я увяз в паутине интриг, плетущихся вокруг трона и вызывавших лишь тошноту, и готов был отправляться с любым заданием подальше, только бы не слушать этих шепотков за дверьми. Однако при том я понимал, что должен защищать своего короля — от удара в спину, предательства — прямо там, в покоях замков. И я не стеснялся говорить ему то, что думал, часто в присутствии других. А думал я следующее — что пора всем договориться. Земля была истощена войной, люди устали, смута может длиться годами и высасывать силы из франкских королевств… Я повторял это, хотя, сам воин, Людовик Немецкий посмеивался надо мной. «Ты, может, хочешь уехать, Мейнард де Брюйер? — говорил он иногда. — Посиди в своем поместье, вырасти горсть-другую винограда — как думаешь, это тебе поможет?» Я понимал, что он прав. Я умел управляться с землей, однако оставить своего короля в период смуты означает предать его. Чем я тогда был бы лучше других?
Как хорошо он сейчас это помнил! Все эти бесконечные разговоры, ночные поездки, братьев Людовика Немецкого, которые только и думали, как бы свалить отца и получить побольше земель. У его сюзерена еще оставались капли благородства, но Пипин и Лотарь… особенно Лотарь.
— И я подчинялся, однако молчать мне разума не хватало. Когда брат короля, Лотарь, услышал как-то мои речи, он сильно меня невзлюбил. Он мне тоже не был по нраву, но кто я таков, чтобы идти против наследника императора?.. Весной тридцать третьего года, восемь лет назад, Лотарь вместе со своей армией перешел через Альпы и соединился с братьями неподалеку от Кольмара, на равнине, названной Красным полем. В июне Людовик Благочестивый привел туда свои войска. Мы все полагали, что начнется сражение, в котором будет Божьей волей определена победа; я и желал этой битвы, и хотел, чтоб смута завершилась поскорее. Однако Благочестивый, вместо того, чтобы сражаться, предложил разговаривать. Сыновья, начав для виду совещаться о мире, более старались о том, чтобы обратить на свою сторону тех вельмож, которые остались верны императору. За ними была поддержка Папы, Святой Престол давно хотел, чтобы Людовик Благочестивый постригся в монахи, а он никак не уступал, старый упрямец… Императрицу Юдифь, разгоревавшую эту смуту, в тот момент ненавидели уже почти все. Прошло всего несколько дней, и вельможи один за другим стали покидать армию Людовика Благочестивого и переходить на сторону его сыновей. Он потерял свое войско, даже не дав сражения!