Тонкий лед

Кольцова Оксана

Мейнард решил, что подумает об этом после битвы, исход которой был пока неясен. Однако объединившиеся братья были так уверены в победе, что уверенность эта передавалась всем. Воины пели и готовились к сече, алеманны братались с нестрийцами, бавары — с уроженцами Прованса. Повсюду царило ликование. На циничный взгляд Мейнарда, слегка преждевременное. Но лучше так, чем мрачно ожидать поражения. Он невольно вспомнил Бейнира, никогда не сомневавшегося в победе, и признал, что это Мохнатому помогало.

Поговаривали также, что в войске Лотаря много ненадежных людей, которые при малейших признаках опасности перейдут на другую

сторону. Так это или нет, предстояло выяснить назавтра, двадцать пятого июня.

День выдался прекрасный для того, чтобы побеждать, хотя, конечно, жаркий. С высоты, откуда Мейнард и Альвдис решили наблюдать за битвой, отлично просматривался и лагерь Лотаря, и его войско, готовое к сражению. Людей было много, страшно много, и примерно столько же готовилось наступать.

На холм приехали верхом; Мейнард решил, если все удастся и выдастся момент поговорить с королем, уехать прямо сегодня. Он не желал здесь больше оставаться. По ночам, когда он спал, обнимая Альвдис, ему снился занесенный снегом Аурланд, голоса, далеко разносящиеся на морозе, веселые крики детворы и чистая капель весенним утром. Ему все сильнее хотелось выходить по утрам на порог дома и видеть фьорд, а не скопище людей, провонявших войной. Ему хотелось спать с Альвдис в их собственной постели, а не в душной повозке. С каждым днем Мейнард все острее осознавал: его дом — там, и теперь это вряд ли изменится.

Потому они и готовились уезжать, даже если король не даст разрешения.

Это был очень длинный и очень страшный день. Битва длилась долго, и, как потом узнали, полегло в ней около восьмидесяти тысяч — в основном воины Лотаря, потерпевшего сокрушительное поражение. Объединенная конница Карла и Людовика собрала кровавую жатву; пехоте даже и трудиться особо не потребовалось. Стаи воронья кружили над полями, усыпанными трупами, вода в Марне и питающие ее ручьи потемнели от крови, от болот шел удушливый запах. Было убито множество аквитанских вельмож и простых воинов, и, как говорили раньше, многие перешли на сторону победителей. Последние, правда, устали настолько, что уже не смогли преследовать убегавших. Зато лагерь Лотаря оказался в полном распоряжении победителей, а он сам вынужден был отступить, и стало ясно, что теперь переговоры пойдут совсем иначе. Воины ликовали, и, хотя падали с ног от усталости, все равно пускали круговую у наскоро разожженных костров. Клирики же, потрясенные жестокостью битвы и количеством павших, объявили этот день днем скорби и слез и созывали уцелевших на всеобщую молитву.

Мейнард туда не поехал. Понимая, что с королем сейчас говорить бесполезно, да и найти его сложно, он велел Альвдис оставаться в лагере, а сам отправился помогать хоронить павших. Жара могла сделать черное дело, и никому не улыбалось подхватить какую-нибудь болезнь от разлагающихся трупов. Стаскивали мертвых в кучи, священник быстро читал отходную, а потом сбрасывали тела в наскоро вырытые ямы. Монотонная, утомительная, страшная работа. Мейнард носил тела, окунал руки по локоть в кровь, и сейчас ему казалось, будто его сны сбылись: кровь действительно затопила землю, течет в реках, замутила ручьи. Он моргал, тер переносицу и никак не мог проснуться. Ему удалось поспать пару часов там же, на краю Фонтенского поля, однако сон не принес облегчения, и Мейнард был рад, когда проснулся и смог вновь приняться за дело. Флавьен, потерявший в битве половину уха,

трудился рядом с ним, лишь изредка кляня сквозь зубы вороньё и мух. Потом Мейнард заметил, что и Рэв здесь, и Сайф, и другие, приехавшие с ним с севера, и почувствовал благодарность. Они не обязаны были помогать, однако таскали тела и копали ямы вместе со всеми.

Павших хоронили весь остаток дня, всю ночь и ещё следующий день. Один раз, около полудня, Мейнард увидел Людовика, проехавшего верхом по полю вместе с Карлом; король тоже его заметил, придержал жеребца и велел:

— Приди ко мне утром.

У Мейнарда достало сил только кивнуть.

Он смотрел на мертвых, на поле, полное крови, и ощущал себя очень старым — а ведь Альвдис смеется и говорит, что он не стар. Когда уже почти закончили, Мейнард понял, что не в силах больше руки поднять. Флавьен, такой же измученный, сказал, что справятся уже и без него, и Мейнард побрел в лагерь, желая только двух вещей: поскорее увидеть Альвдис, а потом упасть и уснуть.

Альвдис, однако, не считала, что нужно падать и засыпать прямо сейчас. В реку войти было нельзя, по ней иногда ещё проплывали трупы, а вода так и не утратила кирпичный оттенок. Кто-то из франков по просьбе Альвдис ещё днем принес несколько ведер воды и вылил в пустую бочку; этой водой Мейнард и помылся — вернее, жена молча и быстро смыла грязь и запекшуюся чужую кровь с его рук, лица, всего тела. Он стоял, чувствовал, как прохладные струи стекают по спине, как липнут к шее мокрые волосы, и думал: наверное, так ощущали себя люди, вошедшие в реку к Иоанну Крестителю. Страшно уставшими, но обновленными.

Он забрался в повозку и осуществил свое второе желание — упал и уснул.

ГЛАВА 25

Король поднес Мейнарду чашу и, улыбаясь, сказал:

— Выпей.

Мейнард посмотрел, что там, в бронзовом нутре. Как странно: вино замерзло, покрылось коркой полупрозрачного льда, и чтобы добраться до напитка, надо лед разбить. Он нажал пальцем, проломил тонкую корочку и, стараясь не обращать внимания на плавающие в чаше льдинки, сделал глоток. Что-то не так было с этим вином, слишком оно густое и соленое… А потом Мейнард понял — это кровь.

Король Людовик стоял и улыбался.

— Ты просил у меня чашу дружбы? Вот она.

— Я не такую просил, — сказал Мейнард, но правитель его, кажется, не услышал.

Чаша полетела на пол, стол опрокинулся, Людовик исчез. Мейнард остался один в полутьме на широкой дороге. Он видел свечение впереди и знал, куда ведет этот путь. В самое страшное место на земле, в небольшой тихий ад, созданный им, Мейнардом, специально для себя.

Но нужно было идти, и он пошел. Пыль прилипала к босым ногам и казалась пеплом. А может, это пепел и был.

На сей раз все было по-другому. Ни огня, ни криков, ни крови. Двери в дома стояли распахнутые, и из них лился свет — но не яростная пляска всепожирающего пламени, а обычный приглушенный свет из глиняных плошек. Такие ставят на стол, когда семья садится ужинать. Режут теплый хлеб, льют молоко в кружки с толстыми стенками, черпают одной ложкой из общего котла. Говорят о дневных делах, переглядываются, смеются. Если постучит кто-то в окошко, идут посмотреть: кто это пришел на ночь глядя?

Мейнард шел по деревне и не решался так постучать.