Торлон. Война разгорается. Трилогия

Шатилов Кирилл Алексеевич

Поиски увенчались успехом, причем гораздо более значимым, чем это кресло, эта таинственность и неприкосновенное положение над всеми. Успех его был сродни успеху доктора, обнаружившего новое средство от головной боли или слабости желудка. Скелли обнаружил кровь внутри крови. Иначе говоря, эделей внутри эделей. Которые были выше раздоров между вабонами и шеважа. Потому что жили и среди тех, и среди других. Он даже попытался отыскать в хрониках описание той женщины, из-за которой произошла трещина, разделившая народ на два враждующих племени. Ничего внятного, разумеется, он не нашел, однако остался при своем мнении, точнее, предположении: женщина та была их кровей и внешностью наверняка походила на круглоголовую сову, в образе которой принято изображать Квалу, повелительницу насильственной смерти. Поразмыслив еще, он пришел к спорному выводу о том, что исход будущих вабонов и шеважа из Великой долины также случился не без потворства или участия коварной женщины-совы. Коварной в хорошем смысле этого

слова, то есть ратующей за благо своих кровных соплеменников, пусть и в ущерб соплеменникам названым, будь то рыжие дикари или обычные люди. Эти обычные люди и тем более дикари могли быть между собой в чем-то похожими, однако их внешнее сходство оставалось внешним, оно с возрастом видоизменялось и могло совершенно исчезнуть, тогда как у подмеченных Скелли родственников, как он называл их про себя, особенно у женщин, с возрастом сходство только усиливалось.

Тогда он сделал еще один вывод: носительницами этой избранной крови выступают именно матери, потому что отцы бывают разными, сыновья — заурядными, вроде него или Симы, но в дочерях она рано или поздно обязательно даст о себе знать. Разумеется, его коробило то обстоятельство, что Квалу олицетворяет не благородство и достаток, а всего лишь смерть, но, к счастью, заурядные и занятые своими каждодневными нуждами вабоны не обращали на все эти знаки никакого внимания и продолжали видеть в повелительнице мертвых не более чем сказочную фигуру. Был, правда, один зрячий среди слепых, вернее, слепой среди зрячих, нахальный и отвратительный стихоплет, называвший себя поэтом по имени Ривалин. Каким образом он додумался до того же, до чего и Скелли, причем явно используя сопоставление не по внешнему виду, ему просто-напросто недоступному почти от рождения, осталось тайной, которую он унес с собой в могилу, в объятия, как принято выражаться, Квалу, когда прошлой зимой по неосторожности и в прямом смысле слова неосмотрительности свалился со стены и разбился. Своими стишками он старался предупредить о некой опасности, которая грозит правителям замка и всем вабонам от «потомков Совы», и кое-кто, как замечал с раздражением Скелли, переставал посмеиваться и начинал задумываться. Ракли к Ривалину относился излишне мягко, многое ему прощал, и Скелли одно время допускал ошибку, вступая с поэтом в открытую перепалку, отчего после смерти последнего ему пришлось иметь несколько неприятных разговоров и всячески отводить от себя подозрения.

Улик против него никаких не оказалось, так что в конце концов падение со стены списали на очередной несчастный случай, а Скелли с тех пор спал спокойно, поскольку мог не ждать подвоха со стороны какого-нибудь зарвавшегося исполнителя его воли. Такового в данном случае просто не было: Скелли не поленился подстеречь Ривалина в том участке внутренней стены замка, где от времени образовался провал и куда редко захаживали дозорные, и столкнул вниз. Велик был соблазн на прощание излить перед поэтом душу и подтвердить все самые смелые его подозрения, однако Скелли рассудил так, что высота стены вовсе не гарантирует смертельного исхода, а потому лучше придержать язык за зубами. Падение прошло более удачно, чем он предполагал, и последнее, что изрек в этой жизни незадачливый слепец, был даже не зов о помощи, а какой-то несуразный вскрик не то отчаяния, не то разочарования. Впоследствии поговаривали, что Ривалину помогли упасть и что его неприкаянный дух иногда замечают среди гостей на больших сборищах с участием обитателей замка, но Скелли до этого бреда уже не было никакого дела. Освободившись от Ракли, он с чистой совестью отдал виггерам распоряжение хватать всякого, кто будет уличен в пересказах стишков сумасшедшего поэта. С начала зимы таких пока не оказалось ни одного, что радовало.

— Мы случайно не прошли? — напомнил о себе Скелли, глядя в широкую спину охранника.

Кресло тряхнуло. «Про бережное отношение им, вероятно, ничего не известно. Нет, нужно срочно заводить собственных людей. И о чем только я думал раньше! Да и времена нынче уже совсем не те, что прежде», — вздохнул Скелли с такой невинностью, будто никоим образом не прикладывал к этому рук. Иногда ему и в самом деле представлялось, что события развиваются и складываются в нужный рисунок помимо его воли. Если бы ему сказал об этом посторонний, он бы, разумеется, обиделся: зачем же иначе вот уже сколько зим кряду он, почти не выбираясь из своей кельи, ткет сложную паутину слухов, недомолвок, провокаций и заговоров, если это не дает свои плоды? Не все, но многое из происходящего обязано его живому уму и бесконечной решимости. И тем не менее, оставаясь наедине с собой, как сейчас, он был не в состоянии отделаться от мысли о том, что существует нечто, что неумолимо ведет его вперед и помогает складывать камень за камнем в башню, в которой он в один прекрасный момент станет безраздельным хозяином.

Охранник оглянулся и заверил, что до нужного поворота они еще не дошли. Скелли поморщился. Здесь, и только здесь, он чувствовал свою слабость. Темнота, холод и одиночество не смущали его. Он привык обходиться многие дни без дневного света и свежего притока воздуха. Беда наступала тогда, когда ему нужно было самому найти правильную дорогу. Причем неважно где: от собственной

спальни до тронной залы в замке, от замка до дома Томлина или от Обители обратно. Если он не видел цель глазами, то просто не понимал, куда идти. Мог тупо стоять на месте и чуть не плакать от бессилия. Эта странность, сродни болезни, проявилась у него с самого детства. Потому-то он и выбрал поприще, которое не требовало от него выхода куда-либо, — писаря. Потом выбрал место для применения своих талантов — хранилище свитков при замке, где все ходили одними и теми же путями и всегда можно было к кому-нибудь примкнуть. А теперь дослужился до того, чтобы все сами приходили к нему на поклон. Нечастые советы в Силан’эрне были исключениями, где он просто не имел права не появиться, равно как и обнаружить свою слабость, а потому и обзавелся креслом под предлогом быстрой усталости при необходимости много ходить пешком. Примечательно, что, в отличие от большинства тех, кто вроде него пользовался подземельем, Скелли обладал наглядной картой всех подземных переходов, которую однажды откопал, разбирая самые дальние и самые пыльные углы хранилища. О своей находке он не сказал никому и стал ее единоличным обладателем, однако проку с этого ему было мало: в жизни он продолжал полагаться на практические знания тех, кто о существовании подобной карты даже не догадывался.

Эта мысль напомнила ему о другой карте, хозяином которой он стал совсем недавно. Ему ее принес один из писарей. В его обязанности входило поддерживать связь с несколькими рыночными торговцами, продававшими с лотков рукописи тем немногочисленным, но постоянным покупателям, кто имел к этому соответствующий интерес. Таковых, как ни странно, водилось достаточно во все времена. Некоторым хотелось побольше знать о своей истории, причем не понаслышке. Другие покупали свитки, чтобы было что почитать внукам долгими зимними вечерами. Третьи их собирали, вероятно желая произвести впечатление на менее увлеченных друзей. Одним словом, Скелли поставил продажу свежих списков на довольно широкую ногу. Это позволяло ему также доводить до вабонов те знания, которые были ему выгодны. К примеру, о том, что скоро в продаже появятся списки «Сид’э», он стал распускать слухи в первые дни зимы, так что теперь все возможные затраты на новый «перевод» должны были окупиться сторицей. А контролировать записанное в свитках оказывалось гораздо проще, нежели контролировать разных «поэтов», сказителей и песняров, — обстоятельство, на котором в складывающемся положении можно было очень удачно сыграть. Оставалось только обучить как можно больше вабонов правилам чтения и привить любовь к этому благородному занятию.

Скелли покачивался в кресле и задумчиво улыбался. Ему нравилось строить планы, обещавшие выгодные перемены в его пользу.

А что касается того писаря, то он принес свиток, на который наткнулся в результате очередной проверки. Скелли и его люди были, разумеется, заинтересованы в том, чтобы все рукописи и списки на рыночной площади предварительно одобрялись ими или проходили через них. Потому что умельцев переписывать или писать тоже становилось все больше. Не значительно, но больше, чем во времена юности Скелли. И им тоже хотелось подзаработать. Вот и приходилось иногда устраивать досмотры под прилавками торговцев.

В данном случае бдительному писарю попалась в руки не рукопись, а странного вида карта, смахивающая на рисунок ребенка. Первыми в глаза бросались надписи, сделанные незнакомыми значками, совершенно отличными от нынешних резов и вязи кенсая и внешне похожими на расплющенных жучков и паучков. О том, что это именно карта, а не просто рисунок, говорила изображенная по самому центру почти прямая широкая линия, в которой нельзя было не узнать реку с бурунами волн. По обе стороны реки неведомый художник запечатлел по два строения, отдаленно напоминающих избы, но только со странными двойными и даже тройными крышами. Три строения были расположены далеко от реки, одно же стояло прямо на берегу. Так мог быть обозначен только Вайла’тун. От другого строения по эту сторону реки его отделяла широкая полоса раскоряченных елочек, изображающих, скорее всего, лес. Пограничье?

Когда Скелли рассматривал карту, больше самих рисунков его поразил материал, на котором они были выполнены. Поначалу он решил, что это обыкновенная кожа, только очень тонкая, гладкая с обеих сторон и легкая. Присмотревшись, он обнаружил, однако, что «кожа» представляет собой едва угадываемую структуру ткани. Ничего подобного ему видеть не приходилось. Ткань по традиции накручивалась на деревянную катушку и в таком виде хранилась. Он не поленился ткань от катушки аккуратно оторвать и показать изумленному писарю, что вся карта, сминаясь, легко прячется у него в кулаке. При этом не сильно мнется и так же просто разглаживается.

Одним словом, Скелли заполучил удивительную карту, писарь — благодарность, а торговец — достойную его пытку, после которой он рассказал, что знал, хотя знал он не так уж много. Ему, мол, эту вещицу принес незнакомый свер, пожелавший остаться неизвестным. Торговец быстро смекнул, что имеет дело с товаром необычным и ценным, однако решил цену сбросить, а платить за него сразу и полностью вообще отказался. Условились на том, что принесший получает небольшой задаток, а если карту удастся продать, то и часть от вырученных денег — потом.