Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.
Шрифт:
– Все, больше никому подписываться не надо, не то это получится послание от организации и пойдет на рассмотрение по другим инстанциям, - пресек остальные попытки Элоранта.
Он взял перо и бумагу, задумался на мгновение и принялся писать, иногда сверяясь с оригиналом. А народ в это время, взбудораженный новыми перспективами, оживленно переговаривался. В основном, конечно, все разговоры сводились к критике и сплетням.
Братьев Рахья обвиняли в подлогах, коррупции, контрабанде, изготовлении фальшивых денег, пьянстве и "экстравагантном поведении". Досталось и Ровио, и Гюллингу, и даже Зиновьеву - всем
Вероятно, именно после этого злополучного письма у оппозиционеров созрела устойчивая идея приступить к силовому действию. Товарищ Элоранта уже никак не мог повлиять на исход, вероятно, потому что непроизвольно перестал быть идейным вдохновителем. Им стал кто-то другой.
Кто? Исключая традиционного в таких вопросах деда Пихто, можно было включить в "список подозрительных лиц" всего несколько человек. Антикайнен, сам того не разумея, оказался тем проводником, который донес до недовольных товарищей мысль: пора действовать. К тому же в начале августа в Финляндии на совещании офицеров, связанных со стратегией оборонительных и наступательных действий в отношении России, была высказана идея, заключающаяся в необходимости физической ликвидации руководителей коммунистической партии Финляндии.
Войтто Элоранта было важно самому присосаться к партийной кормушке, ему не столь уж хотелось кардинально что-то менять, тем более, чтобы какие-то курсанты смогли спать на мягких перинах и есть в ресторациях. Гражданская война идет - какая уж тут роскошь для всех? Только для избранных.
С другой стороны генерал Маннергейм никак не мог забыть уплывших из страны миллионов, без которых его действия в Карелии оказались не столь эффективны.
А в России Феликс Эдмундович Дзержинский никак не мог добиться кооперации с финскими товарищами, объявившимися в северной столице в 1918 году. Чтобы чувствовать себя в безопасности нужно самому управлять этой безопасностью.
Пока еще не воскресший Отто Куусинен не хотел новых покушений. Ему нельзя было объявляться живым без каких-то гарантий для себя и своего здоровья. Такие гарантии можно было получить, только продемонстрировав свою силу и влияние.
Ну, а оппозиция в виде финских курсантов школы командиров - это всего лишь орудие, они - исполнители, в том их несчастье.
31 августа 1920 года в клубе имени Куусинена открылась очередная партийная конференция. В силу разных причин самые главные финские вожаки, которые непременно должны были здесь быть, не собрались: у кого-то болел живот, кто-то неожиданно укатил в Москву, кто-то вовсе позабыл. Вот ведь какое чутье у партноменклатуры высшего эшелона!
К девяти часам вечера к дому на Каменноостровском проспекте выдвинулось девять человек - все курсанты красногвардейской школы, все оппозиционеры.
Двое из них, Нюланд Сало и Пекка Пюлканен, встали у подъезда, прогнав прочь консьержа и оказавшегося поблизости дворника. Почему-то они были вооружены гранатами, словно собирались метать их в толпы наседающих врагов.
Акку Пааси повел своих товарищей следом за собой, в квартиру 116, где только что закончил выступать с докладом о подъеме рабочего движения в Финлянди
– Опс, - сказал Юкка.
– А вы чего здесь делаете?
– Будем участвовать в партийной конференции, - за всех ответил строгий курсант Паха.
– Это как?
– по своему обыкновению презрительно скривился в усмешке Рахья.
– Танец нам спляшете или песенку споете? Так мы не подаем сегодня, без самодеятельности обойдемся.
– Не обойдетесь, - сказал Хагглунд и надвинулся, было, на партийного функционера. Вероятно, он хотел выбросить того в лестничный пролет, но не успел. Щелкнул выстрел, Паха театрально помахал своим револьвером.
– Мы оппозиция, - сказал он.
– Револьверная оппозиция. Мы голосуем оружием.
Юкка Рахья так и не понял, что его застрелили. Папироска не выпала у него из угла рта, тщательно остриженные усики не нарушили своей идеальной линии - он даже не вскрикнул, обвалился под ноги нападавших и замер, глядя застывшим взглядом куда-то в потолок.
На звук выстрела из двери квартиры номер 116 выскочила красивая девушка с ярко-красными губами. Она увидела людей, лежавшего навзничь Юкку с дымящейся папироской во рту, и зло оскалилась:
– Вы что, недоумки, наделали!
Акку схватил ее за локоть, встряхнул, как куклу и сказал:
– А ну-ка, Лииса, пошла отсюда! Бегом на улицу! Партийная конференция закончила работу!
25. Пропасть.
Даже самые красивые девушки, утвердившиеся в своей исключительности и, в большей мере, избранности, теряют всю свою красоту, едва только перед ними возникает кто-то, с этим несогласный. Ну, несогласный не с красотой и привлекательностью, а с сущностью "суки", которая при всех вновь приобретенных качествах все сильнее находит свое отражение.
Лииса Саволайнен, всегда уверенная в своей неотразимости, окунувшись в политику и вполне неплохо научившись справляться с интригами, склоками и ложью, что, в принципе, характеризует любого, даже самого ободранного политика, перестала жить в реальном мире. Понятие "правды", как таковой, у нее подменились понятием "так надо". Кому надо, зачем надо, для чего надо - это уже риторика.
Поэтому, увидев перед собой здоровых решительных парней с револьверами в руках и труп Рахья на полу, она этому попросту не поверила. Так полицаи и милиционеры не верят тому, что им бьют по головам и гадят в их фуражки - они, мать вашу, неприкасаемы!
– А ты кто такой!
– взвилась Лииса и вырвала свою руку из хватки Пааси.
– Неудачник! Слабак! Сейчас я позвоню, кому надо, сейчас я вас поставлю на место!
Она решительным и возмущенным шагом пошла обратно в коридор, где располагался телефон.
– Ты что - дура?
– спросил Аллан.
– Беги отсюда.
Лииса фыркнула, вся из себя - пренебрежение, и сорвала телефонную трубку. Больше она ничего не успела сделать. Побагровевший от ярости Акку, не целясь, выстрелил и попал ей в затылок. Лицо красавицы, некогда служившей секретаршей у Куусинена, разлетелось на куски, она завалилась за конторку, и только ноги, нелепо и бесстыдно, остались торчать кверху, как вехи - вехи начала конца.