Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

ЭЛЛА:

Теперь сюртук, перчатки — и готово! Отелло, право, я довольна вами…

(Декламирует.)

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть, бываешь страшен ты, когда глазами вращаешь так. Зачем бы мне бояться, — не знаю я: вины своей не знаю, и все же чувствую, что я боюсь {2} …» А сапоги потерты, да уж ладно…

ГАНУС:

2

«Но все же я тебя боюсь <…> / и все же чувствую, что я боюсь». — Перевод слов Дездемоны, обращенных

к Отелло в финальной сцене трагедии Шекспира («Отелло», акт V, сц. 2). Ср. пер. Б. Пастернака: «Но ты меня пугаешь. Ты зловещ, / Когда вращаешь в бешенстве глазами, / И, как я ни чиста перед тобой, / Мне страшно».

Спасибо, Дездемона…

(Смотрится в зеркало.)

Вот каков я! Давно, давно… Мидия… маскарад… огни, духи… скорее, ах, скорее! Поторопитесь, Элла!

ЭЛЛА:

Едем, едем…

ТРЕМЕНС:

Так ты решил мне изменить, мой друг?

ГАНУС:

Не надо, Тременс! Как-нибудь потом поговорим… Сейчас мне трудно спорить… Быть может, ты и прав. Прощай же, милый.. Ты понимаешь…

ЭЛЛА:

Я вернусь не поздно…

ТРЕМЕНС:

Иди, иди. Клиян давно клянет тебя, себя и остальное. Ганус, не забывай…

ГАНУС:

Скорей, скорее, Элла… Уходят вместе.

ТРЕМЕНС:

Так мы одни с тобою, змий озноба? Ушли они — мой выскользнувший раб и бедная кружащаяся Элла… Да, утомленный и простейшей страстью охваченный, свое призванье Ганус как будто позабыл… Но почему-то сдается мне, что скрыта в нем та искра, та запятая алая заразы, которая по всей моей стране распространит пожар и холод чудной, мучительной болезни: мятежи смертельные; глухое разрушенье; блаженство; пустота; небытие.

Занавес

Сцена II

Вечер у Мидии. Гостиная; налево проход в залу. Освещенная ниша направо у высокого окна. Несколько гостей.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

Морн говорит, — хоть сам он не поэт, — «Должно быть так: в мельканьи дел дневных, нежданно, при случайном сочетаньи луча и тени, чувствуешь в себе божественное счастие зачатья: схватило и прошло; но знает муза, что в тихий час, в ночном уединеньи, забьется стих и с языка слетит огнем и лепетом…»

КЛИЯН:

Мне не случалось так чувствовать… Я сам творю иначе: с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой обвязываю голову… Быть может, поэтому и гений я…

Оба проходят.

ИНОСТРАНЕЦ:

Кто этот — похожий на коня? {3}

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Поэт Клиян.

3

Кто этот — / похожий на коня? <…> Поэт Клиян. — В «Изложении» «Трагедии» этот образ еще раздвоен: помимо Клияна в «Изложении» действует и другой поэт, безымянный, «длинноволосый человек с сумасшедшими бычьими глазами». В итоге Клиян вобрал в себя черты этого персонажа, представ, с одной стороны (во сне Эллы), в образе Минотавра, а с другой, — «громоголосым сумасшедшим», как его называет далее Морн. Безымянный поэт «Изложения» возникает вновь, уже как тип дурного поэта, в «Человеке из СССР»: ср. «Какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи».

ИНОСТРАНЕЦ:

Искусный?

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Тсс… Он слушает…

ИНОСТРАНЕЦ:

А тот — серебряный, со светлыми глазами, — что говорит в дверях с хозяйкой дома?

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Не знаете? Вы рядом с ним сидели за ужином — беспечный Дандилио, седой любитель старины.

МИДИЯ:

(к старику)

Так как же? Ведь это — грех: Морн, Морн и только Морн. И кровь поет…

ДАНДИЛИО:

Нет на земле греха. Люби, гори — все нужно, все прекрасно… Часы огня, часы любви из жизни выхватывай, как под водою раб хватает раковины — слепо, жадно: нет времени расклеить створки, выбрать больную, с опухолью драгоценной… Блеснуло, подвернулось, так хватай горстями, что попало, как попало, — чтоб в самый миг, как лопается сердце, пятою судорожно оттолкнуться и вывалить, шатаясь и дыша, сокровища на солнечную сушу к ногам Творца — он разберет, он знает… Пускай пусты разломанные створки, зато гудёт все море в перламутре. А кто искал лишь жемчуг, отстраняя за раковиной раковину, тот придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми руками — и окажется в раю глухонемым…

ИНОСТРАНЕЦ:

(подходя)

Мне в детстве часто снился ваш голос…

ДАНДИЛИО:

Право, никогда не помню, кому я снился. Но улыбку вашу я помню. Все хотелось мне спросить вас, учтивый путешественник: откуда приехали?

ИНОСТРАНЕЦ:

Приехал я из Века Двадцатого, из северной страны, зовущейся…

(Шепчет.)

МИДИЯ:

Как? Я такой не знаю…

ДАНДИЛИО:

Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь? Виденья… бомбы… церкви… золотые царевичи… Бунтовщики в плащах… метели…

МИДИЯ:

Но я думала, она не существует?

ИНОСТРАНЕЦ:

Может быть. Я в грезу вошел, а вы уверены, что я из грезы вышел… Так и быть, поверю в столицу вашу. Завтра — сновиденьем я назову ее…

МИДИЯ:

Она прекрасна…

(Отходит.)

ИНОСТРАНЕЦ:

Я нахожу в ней призрачное сходство с моим далеким городом родным, — то сходство, что бывает между правдой и вымыслом возвышенным…

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Она, поверьте мне, прекрасней всех столиц.

Слуги разносят кофе и вино.