Трактат о манекенах
Шрифт:
— Как-то ранним утром в один из последних зимних дней, — продолжал отец, — после нескольких месяцев отсутствия я вошел в такую вот полузабытую дверь и поразился виду комнат.
Из всех щелей в полу, из всех карнизов и фрамуг вылезли тоненькие ростки и наполнили серый воздух мерцающим кружевом филигранной листвы, ажурной оранжерейной чащей, полной шепотов, блеска, колыханий некоей блаженной и обманной весны. Вокруг кровати, под висячей лампой, возле шкафов покачивались купы нежных деревьев, они рассыпались вверху прозрачными кронами, фонтанами кружевной листвы, бьющей под расписное небо потолка распыленным хлорофиллом. Среди листвы, спеша расцвести, вырастали
— О, какое счастье, — говорил отец, — доставил мне этот нежданный расцвет, наполнивший воздух мерцающим шелестом, ласковым шумом, сыплющимся, словно цветное конфетти, сквозь тонкие прутики веток.
Я видел, как из дрожи воздуха, из брожения богатейшей ауры выделяется и материализуется торопливое цветение, переливы и распад фантастических олеандров, которые наполнили комнату разреженной ленивой метелью огромных розовых цветущих кистей.
— Но еще до наступления вечера, — завершил отец, — от этого великолепного цветения не осталось и следа. Вся эта фата-моргана была всего лишь мистификацией, случаем странной симуляции материи, подделывающейся под видимость жизни.
В тот день отец был поразительно оживлен, его глаза, лукавые, иронические глаза, искрились воодушевлением и юмором. Потом, вдруг посерьезнев, он снова продолжил рассмотрение бесконечной шкалы форм и оттенков, которые приобретает многообразная материя. Его восхищали предельные, неисследованные и проблематичные формы, такие как эктоплазма сомнамбул, псевдоматерия, каталептическая эманация мозга, которая в некоторых случаях, выходя изо рта спящего, целиком заполняет комнату, точно висящая в воздухе прозрачная ткань, астральное тесто, находящееся на грани тела и духа.
— Кто знает, — говорил он, — сколько существует страдающих, искалеченных видов жизни, составленных из фрагментов, подобно искусственно объединенной, насильственно сбитой гвоздями жизни столов и шкафов, распятого дерева, этих тихих мучеников жестокой человеческой деятельности? Ужасна трансплантация чуждых и ненавидящих друг друга пород дерева, соединение их в одну несчастную личность.
Сколько древней, мудрой муки в протравленных слоях, кольцах и прожилках наших старых, верных шкафов. Кто сможет распознать в них былые, отстроганные и отполированные до неузнаваемости черты, улыбки и взгляды!
По лицу отца, когда он это говорил, разошелся задумчивый узор морщин, похожих на сучки и слои старой доски, с которой состроганы все воспоминания. С минуту нам казалось, что отец впадет в состояние оцепенения, как это бывало с ним порой, однако он внезапно очнулся, опомнился и продолжил:
— Древние мистические племена бальзамировали своих умерших. В стены их жилищ были вмурованы, вставлены тела, лица; в гостиной стоял отец, его чучело; выдубленная покойная жена лежала ковриком под столом. Я знавал одного капитана, у которого в каюте висела лампа, сделанная малайскими бальзамировщиками из его убитой возлюбленной. На голове у нее были большие оленьи рога.
В тиши каюты эта голова, распятая под потолком между ветвями рогов, медленно приподнимала веки, на ее полуоткрытых губах поблескивали капельки слюны, лопавшиеся от беззвучного шепота. Головоногие, черепахи и гигантские крабы, свисавшие с балок потолка, словно канделябры и жирандоли, без конца перебирали в тишине ногами, все шагали и шагали на месте…
На отцовском лице появилось беспокойное и печальное выражение, едва его мысли на дорогах неведомых ассоциаций нашли новые примеры.
— Смею ли я умолчать, — понизив голос, продолжал он, — что мой брат вследствие длительной и неизлечимой болезни постепенно превратился в рулон резиновых трубок и бедная моя кузина днем и ночью носила его на подушке, напевая несчастному созданию бесконечные колыбельные зимних ночей? Что может быть трагичней человека, превратившегося в резиновую трубку? Какое разочарование для родителей, какая дезориентация для их чувств, какой удар по всем их надеждам, связанным с многообещающим юношей! Однако же верная любовь несчастной кузины сопутствовала ему и после этого превращения.
— Ах, я больше не могу, не могу этого слышать! — воскликнула Польда, откидываясь на стуле. — Аделя, заставь его замолчать.
Девушки встали, Аделя подошла к отцу и пошевелила вытянутым пальцем, словно собираясь пощекотать. Отец смешался, умолк и стал испуганно пятиться от покачивающегося пальца Адели. А она все шла за ним, ядовито грозя пальцем, и шаг за шагом вытесняла из комнаты. Паулина, потягиваясь, зевнула. Она и Польда с улыбкой посмотрели друг другу в глаза.
Нимрод
В тот год весь сентябрь я играл с прелестным маленьким щенком, который появился у нас на кухне, — неуклюжий, скулящий, еще пахнущий молоком и младенчеством; у него была трясущаяся, неоформившаяся, круглая головка, лапки, раскоряченные, как у крота, и нежная мяконькая шерстка.
И эта капелька жизни с первого же взгляда завоевала весь восторг, весь энтузиазм мальчишеской души.
С какого неба так нежданно упал этот любимец богов, который стал мне милее самых прекрасных игрушек? Может, старым, скучным поломойкам иногда приходят великолепные мысли, и они принесли из предместья — в невообразимо ранний, трансцендентально утренний час — этого щенка к нам в кухню.
Ах, меня еще, увы, не было, я еще не родился из темного лона сна, а это счастье уже существовало, уже ожидало нас, уже неловко лежало на холодном кухонном полу, недооцененное Аделей и домашними. Почему меня не разбудили раньше! Блюдечко с молоком на полу свидетельствовало о материнских побуждениях Адели, но, увы, свидетельствовало также и о минутах прошлого, безвозвратно потерянного для меня, о радостях приемного материнства, в которых я не принимал участия.
Однако передо мной было все будущее. Какая бездна исследований, экспериментов, открытий отворялась теперь! Секрет жизни, ее глубочайшая тайна, заключенная в эту простую, доступную и игрушечную форму, открылась перед моим ненасытным любопытством. Исключительно интересно было владеть этой крупицей жизни, этой частицей вечной тайны, заключенной в столь забавном и новом существе, пробуждающем бесконечное любопытство и затаенное уважение своей чуждостью, неожиданной транспозицией мотива жизни, что есть и в нас, но в форме отличной от нашей, животной.
Животные! Объекты ненасытной любознательности, воплощение загадки жизни, созданные словно бы для того, чтобы показать человеку человека, разложив его богатство на тысячи калейдоскопических возможностей, приводящих каждая к какой-либо парадоксальной крайности, к какой-либо характерной незаурядности. Мое сердце, не обремененное сплетением эгоистических интересов, что отягощают отношения между людьми, открывалось, исполненное симпатии к чуждым проявлениям вечной жизни и любовной, сотрудничающей заинтересованности, которой обычно бывает замаскирована жажда самопознания.