Тренировочные часы
Шрифт:
Все хорошо.
Я: Да. Желаю тебе того же.
Эллиот: Я должен выключить телефон. Эта курсовая работа не будет написана сама по себе.
Я: Поговорим позже. Удачи с работой.
В ванной я снимаю всю одежду, стоя перед зеркалом во второй раз
Я обхватываю свои сиськи, но они не мягкие и не кажутся — или не чувствуются — больше. Мои бедра выглядят так же — стройные.
Пока…
Ребенок.
Мы с Эллиотом сделали ребенка.
Чем пристальнее я смотрю на свое тело, тем более действенным становится слово «ребенок». Я одна, стою в холодной ванной, босая и беременная.
Поднимаю руку, чтобы прикрыть рот, заглушая рыдания, поднимающиеся из горла. Затем другая ладонь закрывает мои глаза, мое лицо.
Мучительные рыдания вины овладевают всем моим усталым телом. Мокрые слезы текут по моему лицу.
— Что же мне делать? — шепчу я, плача в ладони.
Что я ему скажу? Что я могу сказать?
Эллиот почти в семи часах езды на машине с двумя годами обучения, оплаченными тяжелой работой и долгими часами занятий.
Трепет в животе заставляет меня замереть.
И вот опять.
«Он уже должен шевелиться», — сказал специалист по ультразвуку. — «Ты уже должна чувствовать биение ребенка».
Стянув розовый халат Мэдисон с крючка на двери, я скользнула в его пушистый комфорт, завязываю пояс, прежде чем открыть дверь. Прохожу в спальню и забираюсь в большую пустую кровать.
Кровать Эллиота.
Его.
Теперь мою.
Закрываю усталые глаза, представляя, что скажу, когда увижу его — я должна сделать это лично. Невозможно сообщить такие новости по телефону, и он вряд ли будет дома до праздников.
Еще три месяца.
Целая вечность.
ГЛАВА 25
Анабелль
— Как жизнь Анабелль Доннелли. Без обид, но выглядишь дерьмово.
Я узнаю этот голос.
Подняв взгляд, я вижу Рекса Гандерсона, идущего ко мне по проходу, и стону — он последний человек, с которым я хочу идти в класс, последний человек, с которым хочу провести еще один семестр.
Спасибо, карма, что навалила еще больше дерьма на мой и без того дерьмовый день.
— Что ты делаешь в этом классе, Рекс? Я думала, что избавилась
Он ухмыляется.
— Я как гриб, вот почему меня называют веселым парнем6.
— Держу пари, никто тебя так никогда не называл.
Рекс добродушно смеется, указывая на место рядом со мной.
— Не возражаешь, если я посижу здесь?
— Ты действительно этого хочешь? — Этот парень садист? — Здесь много свободных мест.
Мы не разговаривали с той ночи на арене, когда я унизила его перед всей командой по борьбе, моим отцом и тренерским штабом, когда я стала движущей силой его увольнения.
— Мы, социальные изгои, не можем быть слишком разборчивыми в эти дни, — шутит он, опуская сумку.
У меня на кончике языка вертится извинение — моя рефлекторная реакция доброго и заботливого человека, но я останавливаю себя, потому что мне не жаль.
Он не заслуживал того положения, которое занимал, когда злоупотреблял им, и пришло время это изменить.
— И как ты сейчас поживаешь? — спрашиваю я, искренне любопытствуя и желая знать, как кто-то движется дальше, проведя три года своей жизни в одной команде.
— Чертовски скучно.
— А как Джонсон?
— Он уехал. Вернулся домой, перевелся в общественный колледж.
— Почему?
— Он был здесь на частичную спортивную стипендию, а обучение за пределами штата чертовски дорого, поэтому, когда его отстранили, родители заставили его переехать домой. — Рекс пожимает плечами.
— Понятно. Это имеет смысл.
— Ты холодна, как лед, понимаешь это?
— Я? С чего это?
— Большинство девушек смутились бы, сидя со мной, и уж точно не захотели бы об этом говорить. Ты унизила меня.
— Ты сам напросился.
— Ты права.
Я смотрю на него.
— Этим летом у тебя был момент прихода к Иисусу?
— Что-то вроде того. — Рекс смеется, вытягивая ноги перед собой, ссутулившись над столом.
Я смотрю на его джинсы и поднимаю брови.
— Больше никаких хаки?
— Больше никаких хаки, — подтверждает он.
— Ого, Гандерсон, ты действительно изменился.
— Это печальное зрелище.
— Что именно?
— Главное, что ты заметила во мне, это то, что я больше не ношу брюки хаки.
Он звучит так недовольно.
Это заставляет меня смеяться снова и снова.
— Извини, но они были своего рода твоей визитной карточкой.
— Похоже, я отказался от большего количества дерьма, с которым когда-то был.
— Это были тяжелые месяцы?
— Вначале. Мне платили за то, чтобы я был менеджером команды, и так как меня уволили, я должен был получить работу за пределами кампуса. Без разницы, какую. Затем, очевидно, этим летом мне пришлось сообщить новость своим родителям. Знаешь, они очень гордились моим положением.