Трещина в могильной плите
Шрифт:
Переговорив с полноватой женщиной у входа, я узнал, что старик готов встретиться со мной и примет с большим удовольствием. Меня спешно довели до его комнаты, выделив на разговор с ним около часа, дабы, видите ли, не утомлять древнего.
В комнате пахло вовсе не старостью, а чем-то другим, древним. Внутри не было просевшей до пола убогой кровати или стен в трещинах, как я представлял себе все дома для престарелых. Скорее, ее убранство напоминало музей. Не знаю, почему, но Альберт был первым стариком, кто вызвал у меня уважение, пусть и на довольно короткий срок. Он выглядел таким внушительным и солидным, что я всерьез задумался о его прошлом. Кем был этот человек полвека назад? Было бы смешно, если он, скажем, всю жизнь развозил мусорные пакеты или устанавливал унитазы.
Я усмехнулся от этой мысли.
Улыбнувшись, старик чуть подвинул свою инвалидную коляску, издавшую пронзительный скрип, и протянул мне сухую, как пергамент, руку. Ее было страшно пожимать – казалось, сожмешь слегка, и она треснет, а затем и вовсе рассыплется вместе со своим владельцем. Но больше всего меня поразили его зубы. Желтые, с сероватым оттенком, они выдавали в Альберте заядлого курильщика. Целую секунду я стоял в замешательстве, но затем торопливо протянул руку в ответ:
– Михаил Рош. Начинающий журналист.
– Да-да, Майкл Рош-ш-ш, – повторил он, словно смакуя каждое слово. – О чем пишешь, сынок? Что завело тебя в нашу славную обитель?
Меня зверски раздражало это «сынок». Я непроизвольно скривился. Во-вторых, «Майкл» звучало… Ну, плохо. Наверное, он принял меня за иностранца.
– Пока что – ни о чем, – вновь зло усмехнулся я, – «собирай факты, из них разовьётся мысль». Насколько я знаю, у вас есть какая-то история. Поговаривают, люди приезжают сюда, чтобы услышать ее из ваших уст.
Старик наградил меня дружелюбным взглядом, который обещал много интересного. Вероятно, это было вызвано моим знанием фразы, которую вешают в каждом учебном заведении. Разве что это могло ему понравиться.
Альберт постоянно перескакивал с события на событие, будто сомневался, стоит ли мне что-то рассказывать. Он долго тянул, увиливая от нужной темы каждый раз, когда его монолог касался волнующей меня тайны. К тому моменту, когда она все-таки решил рассказать мне то, зачем я собственно и пришел, он уже успел поведать мне немного не особо интересных, но довольно полезных в плане жизненного опыта история. Ясное дело, они были до ужаса древними и глупыми. Когда Альберт взял передышку, прежде чем начать очередной рассказ (возможно это было невоспитанно с моей стороны), я намекнул ему на цель своего визита, так как больше ждать был не намерен:
– Вы, кажется, хотели мне рассказать какую-то конкретную историю из вашей жизни? Не хочу показаться невежливым, но за этим я сюда и пришел, – я посмотрел выжидающим взглядом на старика, на что он ответил мне сверлящим взглядом своих подслеповатых глаз, покрытых тонкой пленкой. Когда-то, в его глубокой юности, скорее всего, у него были голубые, искрящиеся глаза. Сейчас же это были два потускневших глазных яблока, совсем как у мертвеца. Он пялился на меня несколько секунд, от чего мне даже стало неловко за свою дерзость. Я поерзал в кресле, сам того не замечая. Старик внезапно ответил хрипловатым голосом, от которого у меня пробежали мурашки:
– Да, собирался.
– Так о чем же пойдет речь в вашей истории, – продолжал давить я, осмелев, – или, может, вы вовсе не хотите ей делиться, и мы вместе зря теряем время?
– Ну, что ж, – начал он, – раз вы так желаете узнать, – и вдруг снова замялся, но словно собравшись с силами, он продолжил, – речь пойдет о моем брате, о Колине.
Я уже было решил, что услышу отборный бред из уст этого старого шкафа, и приготовился к тому, что буду долго корить себя за потерянное время. Я лениво пробормотал, что готов выслушать, и Альберт приступил:
– Я родился в Лондоне в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Моя история началась девятью годами позже. Были страшные времена, над миром нависала война… Моя семья, к счастью, не нуждалась в чем-либо, отец неплохо зарабатывал, и мы достойно жили, по крайней мере, лучше, чем остальные люди в нашем городке. Я не знал горестей войны, и считал себя… Счастливым человеком. Тогда я жил в Лондоне, и отнюдь не в доме для престарелых, – он грустно улыбнулся, – Лондон – ужасный город. Точнее, он был таким в мои восемь с лишним лет. Не очень приятно натыкаться на улице на мертвых или раненных, вздрагивать от звуков бомбардировки и знать, что сегодня может не повезти одному из твоих родных. В городе не было ничего для таких активных детей, как я. Гулять было негде, площадок вовсе не было… Я посещал школу и шел домой. Делал уроки, читал книги, слушал пластинки отца. Он любил классику и джаз, а я любил его. Он приходил очень поздно, и от него пахло смесью сигарет и машинного масла. Моя мать… Она была обычной прачкой. Честно говоря, я не любил ее так сильно, как отца. У нее были очень жесткие руки и все в мозолях. Она была настоящей трудягой того времени. Вы удивитесь, но тогда это было довольно хорошей работой для женщины. Вы ведь писатель?
– Журналист, скорее, но какое это имеет отношение к вашей истории?
Мне пришлось немного соврать. Я вообще-то, был никем. Просто приходилось представляться хоть как-то. Того требовала ситуация, в которую я попал, и которая, в последствии, сильно повлияла на мою жизнь. Многочисленные долги, в которые я ненавидел влезать, попытки забыть то, что произошло несколько лет назад, поиск нормальной работы, на которой пришлось бы горбатиться и многое другое довели меня до того, что все свои взгляды на жизнь пришлось пересмотреть. К тому моменту я усвоил, что никогда не примусь за работу вообще.
– Хорошо. Пообещайте мне, что не будете использовать эту историю, – он сжал мою руку очень сильно, – до самой моей смерти. Я протяну не больше года в этом месте.
– Я обещаю.
Не знаю, на кой черт, но обещание я ему все-таки дал. Обманул наглым образом, разумеется. Не останавливаться же на полпути из-за такой ерунды? Старики ужасно мелочны. Какой им толк от их истории, пылящейся где-то в глубинках умирающего разума под покровом стареющего беспомощного тела? Но все-таки старик получил то, что хотел. Альберт благодарно посмотрел на меня и заговорил снова:
– Мой брат был очень маленьким. Я не знаю, сколько ему было, но я очень его любил. Он был крошечным лучиком солнца в нашей жизни. Маленькие дети в войну – это как надежда на то, что этот мир еще способен на лучшее. Конечно, он много кричал и не давал спать. Но я мог терпеть это ради него. Я ждал того момента, когда он подрастет и я буду водить его в школу, держа за руку. Или играть в настольные игры. Да что угодно, лишь бы скрасить свое одиночество, – старик замялся и достал платок, синий, замаранный и очень старый. Я предложил ему свой, но тот наотрез отказался. – Лето тысяча девятьсот сорок седьмого года выдалось ужасно жарким. Смрад, которым провоняли улицы города, и пыль поднимались в воздух. Даже на высоте двух метров дышать было трудно. Мать не могла гулять с Колином как следует. А потому… Потому он провел то свое последнее лето в клетке для куриц. Забавно, не так ли? Маленький ребенок в клетке, висящий над пропастью этажей!