Трещина в могильной плите
Шрифт:
С бумагой, конечно, большая проблема. Переносить все туда – слишком сложно и неправильно, да и рука не выдержит такой нагрузки в течение долгого времени. Писать только самое полезное – ужасно. Я уверен, что из этого ничего путного не выйдет. Сколько раз мне придется прослушать запись своего сиплого голоса, прежде чем я вынесу оттуда только то, что стоит изложить? Да и как определять, что записывать сначала, а что – потом?
Прихожу к выводу, что все это бесполезно. Глупая затея полумертвого старика с большими надеждами на жизнь.
Встаю с кровати, сердито заправляю ее. Бездумно направляюсь на завтрак, аккуратно спускаясь по лестнице (я еще не слишком стар, чтобы пользоваться только лифтом), по пути здороваюсь со польским стариком Кребинником, восьмидесяти двухлетним скрягой и вообще на редкость скучным человеком. От прежней личности Креббинника осталась разве что любовь к Фрэнку Синатре. Первые пару месяцев мне нравилась музыка этого старика, но сейчас даже «Beginning To See The Light» не приносит никакого удовольствия. Ну, в самом деле, как можно слушать оду и ту же музыку каждый день?
Предполагаю, Кребинник до сих пор не выучил их целиком, хотя даже я в любой час дня и ночи могу вспомнить каждую строчку любимых десяти его композиций. Может быть, у него давно уже отшибло память, но даже это не является основанием для того, чтобы не злиться и не ругать этого скрягу.
Никто не говорит ему это вслух, но весь стариковский сброд тайно ненавидит Кребинника и держится от него особняком. Даже здороваться с ним иногда неприятно, но вспоминая его одиночество, лучше уж пожать руку и ловить косые взгляды соседей, чем смотреть на грустную морду Кребинника, торчащую в коридоре или за завтраком. Вид у него всегда такой, словно он навалил в штаны и не может это скрывать.
Кстати, про завтрак. Кормят нас очень даже неплохо. Жаль только, сок каждый раз одинаковый. Мне уже осточертело пить один только апельсиновый, каким бы вкусным он не был. На завтрак нам дают омлет или рисовую кашу с вареньем. Вообще, надо радоваться, что я все еще в состоянии пережевывать пищу. У некоторых здесь очень жесткая диета, поэтому они только мечтать могут о заветном стакане сока. Мне даже немного жалко беззубых стариков, обитающих тут, рядом. По сравнению с ними я на многое способен.
День провожу в компании одного забавного старика по кличке Грибок. Черт его знает, почему уважаемый и почитаемый глава компании с обыкновенным названием вроде «Альбатрос» на пенсии получил забавную кличку. В чем то, он, конечно, похож на гриб. Но такое сравнение кажется мне ужасно детским и глупым; это то же самое, что называть человека с плохим прикусом – Дракулой, а горбатого – верблюдом. Одним словом, неправильно.
Мы с Грибком играем в шахматы, шашки и монополию. Весело проводим время. В шахматы играет он из рук вон плохо, и когда я ставлю ему мат пять раз подряд, то лицо старика вспыхивает, и он зло говорит, чересчур громко:
– Что за чертовщина такая! На хрен эти шахматы, – кричит он и спихивает своей огромной ладонью фигуры с поля. – Чтоб я еще раз сел с тобой играть, да ни за что на свете, сукин ты сын! Дерьмо полное, а не игра, вот что это!
Мне смешно смотреть на него. Когда Грибок злится, его нос становится красным, и седые волосенки беспорядочно носятся по его голове. Еле сдерживаю себя, чтобы не засмеяться. Если выражу свои эмоции, Грибок обидится и вовсе перестанет играть со мной в шахматы. А даже без такого сомнительного удовольствия мне тут совсем плохо.
– Ладно, не хочешь – не надо, – примирительно заявляю я. – Давай-ка сыграем в монополию.
Грибок качает головой, чавкает, улыбается той самой смирившейся к своей судьбе улыбкой, извиняется за все сказанное «в минуту гнева». Он не знает, что для меня все его слова – не более чем пустой звук.
Играем в монополию до вечера. Грибок слишком туп, чтобы понять правила игры, ошибается на каждом шагу и постоянно проигрывает. Я, конечно, поддаюсь, и пока по партиям мы идем вровень, но это ненадолго: планирую выиграть у него еще парочку, чтобы раззадорить нашего «бизнесмена».
У себя в комнате не нахожу чем заняться. Встретился по пути наверх с Кребинником и пожелал ему спокойной ночи. Уже собираюсь готовиться ко сну, когда в дверь, ведущую в мою комнату, кто-то стучит. Голос принадлежал сиделке, Аиде:
– Есть кто-нибудь? – Не удивлюсь, если она даже не помнит моей фамилии. Это сильно раздражает.
– Нет!
Из-за двери, словно с облегчением:
– А, опять вы шутите. Я могу войти? – она бы спросила то же самое, даже если бы я умер и издавал бы предсмертный хрип или бился бы в агонии. Я чувствую себя немного идиотом; мне стыдно.
– Заходите.
Аида заходит, неприятно улыбаясь. Ее зубы вычищены до блеска, и выглядит это довольно противно. Темные волосы аккуратно уложены в конский хвост, что делает и без того круглое лицо Аиды еще больше. Когда она нависает над тобой, эта женщина, становится не по себе. Несколько десятков лет назад я бы, наверное, не заметил всего этого. Но сейчас это вызывает у меня отвращение.
– Что вы хотели, дорогая Аида? Если вы по поводу белья, то уж простите – все на удивление чистое и даже не воняет.
– Нет, что вы, вовсе нет. Бельем занимается Женя, насколько вы помните.
Я, конечно же, помню. Пусть Аида думает, что я окончательно сбрендил, и к тому же обрел первоклассный склероз. Тем временем медсестра продолжает. Когда она говорит, ее грудь колыхается в такт, и это меня забавляет.
– Завтра в наш потрясающий уголок заглянут студенты. Некоторые из них хотят попробовать себя добровольцами, другие – узнать что-нибудь интересное у старшего поколения, – она выдерживает многозначительную паузу. – Вы готовы будете уделить немного времени на концерт, и, возможно, на интервью какой-нибудь студентке?