Трещина в могильной плите
Шрифт:
Впрочем, их внешний вид ничуть не приятнее их диалога. Перебивают друг друга ежесекундно, поглядывая ненавистно на остальных. Та, что в коляске, спрашивает, заглядывала ли к Грибку сегодня сиделка. Выясняется, что не заглядывала. Куда же делся этот милейший человек, интересуется поганка.
Мне не требуется ответ на этот вопрос. Все слишком очевидно. Если Грибок не вышел на завтрак к своим подружкам, значит, отбросил копыта. Мне это абсолютно безразлично.
Мои предположения сбываются. В двенадцать утра Грибка увозят. Его сердце остановилось ночью, а проверять его пошли только после завтрака. Интересно, сильно ли влетит сиделке?
Немного обидно, что не с кем поиграть в монополию. Устав от одиночества, решаю сходить к кому-нибудь, но вместо этого нас неожиданно собирают из комнат, чтобы отправить нашу «дружную» компанию старых идиотов на концерт. И точно, как я мог забыть вчерашнее объявление сиделки у себя в комнате.
Появляется Женя с тремя другими женщинами. Они везут стариков в инвалидных колясках, уже мало на что способных и едва соображающих. Я иду рядом с Кребинником, который постоянно, как бы случайно, пихается и спотыкается на чистом месте. Это очень надоедает.
Проходим через холл во двор, где уже стоят стулья для стариков, некое подобие сцены, автобус, на котором, видимо, и приехали студентки, и большая шумная толпа людей. Отсюда не могу различить ничего кроме цвета их одежды.
Усаживают в три ряда полукругом у сцены. Я снова оказываюсь с Кребинником, так и не проронившим ни слова за все это время. Небо пасмурное и солнца нигде не видно, только тучи медленно тащатся. Слабый ветер колышет седые волосенки всех собравшихся. Забавляюсь, и никто не понимает, над чем. Вскоре зрители затихают, когда на сцене появляется грандиозная блондинка, высокая, с чуть заостренным носом и красивыми ясными глазами. Старики довольно улыбаются, многочисленные старухи – завидуют и злятся, негромко переговариваясь и ища недостатки внешности у девушки на сцене. Она не подозревает о такой поганой реакции у большей части зала, поэтому одаряет публику голливудской улыбкой, обнажая идеально ровные зубы.
Ее речь никого не трогает. Мало кто вообще понимает, что она пыталась донести своими словами. Все же заканчивает она под громкие аплодисменты, которые заглушают ее последние слова. Я оборачиваюсь на Кребинника. Такое ощущение, что его вообще мало волнует происходящее. Он уже поднимается, предположив, что представление закончено, но я беру его за плечо и усаживаю на мокрый от пота черный пластиковый стул.
– Ну же, друг, это далеко не конец, – шепчу я, – представление только начинается.
Он угрюмо смотрит на меня, кивает. Снова ничего не говорит и демонстративно отворачивается.
Следующий час жалею, что оказался прав. Если начало было еще довольно сносным, то, когда студентки исполняли песню полувековой давности, мне стало нехорошо. «Психо». Американский кантри-стандарт. Наш дом спонсируют добровольцы из Америки, а потому основной контингент здесь так или иначе связан с западом. Многие работали в Америке, как я, например. Потому и тематика соответствующая.
Песня, с которой связаны лучшие воспоминания Эдварда.
История эта поистине ужасна, но я поступлю плохо, если о ней никто не узнает. Начну с того, что Эд позвонил мне рано с утра, много лет тому назад, теплым летом, в самом начале летних каникул. Я спал в обнимку с подушкой и был очень недоволен, что кто-то мешает моему сну; подняв телефон с тумбочки, я сбросил вызов, даже не посмотрев, кто звонил.
Звонок повторился пятью минутами позже. Я не мог уснуть и сидел в своей кровати, подоткнув под спину подушку, попивая сваренный матерью кофе, когда Эд позвонил снова. На этот раз я ответил. Я выразил крайнее негодование таким положением дел:
–Я не знаю, сколько у вас там времени, но у меня половина шестого, – проворчал я в трубку, – и я очень хочу спать. Сегодня я собирался поспать нормально.
Эду было тридцать шесть лет. Мы тогда были едва знакомы, и наш опыт звонков составлял десять часов разговора.
– Прости. Сам знаешь, больше мне звонить не кому, – он сказал это так грустно, что я моментально пожалел о своих словах и сразу попытался исправить ситуацию.
– Ничего страшного, Эд. Что случилось? Вы в порядке? Сколько у вас времени?
– Много. И еще, знаешь ли, я пьян.
Эд не особо любил выпить. В таком состоянии он бывал едва ли раз в год, но как я понял, в этот раз все серьезнее.
– Так что случилось? Я могу чем-то помочь?
Это были неискренние слова. Эд пугал меня, я боялся доверять ему.
Он хрипло рассмеялся.
– Если только выслушаешь меня. Это надолго. Ты готов?
– Разумеется, я готов. Начинайте.
Он громко икнул и начал свою долгую историю, на протяжении которой я успел выпить три чашки кофе, выкурить сигару и ровно двадцать сигарет, съесть пиццу, омлет с сыром и прогуляться по свежему воздуху. После чего я все же решил, что я совершенно точно еду к нему – я должен был записать все это с первых рук. Вы поймете, почему эта история не подходит для телефона, писем и остального.
Как истинный творец, я запоминал все подробности его истории. Блокнот, в котором я кратко изложил события тех лет, и сейчас лежит у меня в комнате. Некоторые события я дополнял, но, тем не менее, история правдивая. Она обрывочна и бессвязна, и все же… Вашему вниманию.
Прошу вас, не забывайте, это – исповедь не совсем здорового человека. Я вот уже долгое время стараюсь не напрягать вас, но здесь я не могу ничего поделать. Мне очень страшно говорить об этом, но, вы знаете – у меня нет выбора.
***
Эдвард сидел за прилавком и думал о том, как сильно он мечтает убить своего папашу. В одной руке он держал упаковку от конфет, другой – мобильный телефон. Посетителей не было уже часа три, и скука съедала. На улице давно стемнело.
Вчера папаша уничтожил пятьдесят кассет. Все эти кассеты были куплены Эдом. На каждую из них был записан альбом – его альбом. Отец случайно нашел это и включил, после чего, собственно, все и случилось. Когда он объявится?
В последнем сообщении было написано: