Трещина в могильной плите
Шрифт:
Он вытер слезу. Я заволновался. Вдруг старик совсем расклеится, и тогда мне придется объяснять сиделке и врачам, чем я мог так расстроить пожилого человека. Меня немного напугала фраза «то свое последнее лето». Я немного напрягся, но старался не подавать виду. Не хотелось потерять нить истории, – возможно, это было то, что я искал.
– Каждый день лета мать вешала его туда. Я боялся за него, ужасно боялся. Наша клетка была очень простая и старая. Она крепилась на металлических уголках, торчащих из дома. Все это выглядело хлипко, но отец утверждал, что все будет хорошо. Я привык верить ему… Он был очень серьезным и правильным.
Платок был надежно спрятан в нагрудный карман. Глаза старика стали красными, а руки дрожали. Я надеялся, что никто не обратит внимания.
– Знаете, почему меня запрятали сюда, подальше от окружающего мира? Думаете, только потому, что я старый и никому ненужный идиот? О нет, мой юный друг, все совсем не так. Каждую ночь мои родственники вынуждены были просыпаться от ужасного крика из моей комнаты. Когда я был молод, припадки проявлялись не так сильно. Моя жена, светлая ей память, моя прекрасная Патриция, могла бы сказать вам, что насчитала не более пятидесяти таких случаев. Но чем сильнее я старею, тем чаще и ярче я вижу этот злополучный сон. Каждую ночь, без исключения. Только когда мне вколют что-нибудь крепкое, я не вижу его. Но это – исключение из правил. Вы все еще не догадываетесь, что я вижу в своем сне? – я с недоумением пожал плечами. Конечно, я имел определенные догадки, но не хотел остаться в дураках.
– Вы поймете, – мрачно ответил он сам на свой вопрос.
Старик снова прекратил говорить. Его старость допускала манеру говорить пару слов в минуту, но я сильно разозлился и сам не понимал почему. Возможно, я боялся, что эта история привлечет внимание медсестры или кого-то еще. Я собирался одернуть старика, когда он начал говорить чуть громче, чем следовало. Но передумал, потому что он как раз продолжил свою страшную историю.
– То было теплое июньское утро. Кажется, тридцатое, или около того. Я собирался в школу. Побросал учебники, тетради, карандаши. Уже готов был выйти. На мне была белая сорочка и черные брюки со стрелочками. Помню, как сейчас. А еще светло-серый пиджак. Как же я его любил, как же любил, – вспоминая эту вещь, он невольно улыбнулся, но затем на его лице снова легла тень печали, – я достал Колина из его замечательной кроватки и положил в клетку. Клетка немного пошатывалась, и я сказал, что надо укрепить ее. Мать обещала снять его оттуда очень скоро, а отец – починить клетку после работы. Не знаю, что с ней было не так, кажется, отошел какой-то болтик. Но этого было вполне достаточно… А Колин был счастлив и мне, и матери, и отцу. Он улыбался нам своей потрясающей детской улыбкой и лез ко мне, протянув ручки, улюлюкая что-то на своем детском языке. Я обнял его напоследок и ушел. Обратно я шел с отличным настроением. Ждал, что открою дверь, а там мама с Колином. Я ужасно хотел обнять его, прижать к себе и сказать, как обожаю его. Я поднимался по лестнице с этим чувством безразмерного счастья. Я открывал дверь и ждал этой самой секунды. Мать стояла на кухне, готовя мне обед. Колин все так же копошился в своей поскрипывающей клетке, и радостно засмеялся, когда я вошел. Наверное, стоило подойти и снять его, обнять, положить в кроватку, но я был ужасно голоден. Пошел на кухню, обнял мать. Получил от нее миску горохового супа и вернулся обратно, в зал, к брату. Колин смеялся и пищал, а я ел и улыбался. Ветер подул как-то неожиданно и холодно. Кажется, намечался дождь, и я подумал, что успею снять Колина до того, как он начнется, – слезы снова выступили из уголков глаз старика, и на этот раз от моего платка он не отказался, – Я испачкал лицо зеленым супом и состряпал Колину смешную рожицу. Издал какой-то звук, отдаленно напоминающий обезьяну, и пару раз подпрыгнул. Думаю, делать этого не стоило. Я много думал об этом, но каждый раз приходил к одному и тому же выводу – во всем виноват я сам. Это грызет меня изнутри, и хочется биться головой о стену, пока все мысли не вылетят из нее. Так вот, пока я прыгал, Колин улыбался одной из своих очаровательных улыбок. Он смеялся, и вдруг клетка накренилась. Видели бы вы его лицо в этот момент. Он будто просил меня, чтобы я двигался быстрее и спас его. Я не успел. Я ухватил его за носочек, но он соскользнул с его крошечной ножки чрезвычайно быстро. Носочек остался у меня в руке, а Колин упал вместе со своей клеткой, – слезы душили старика. Они лились по его щекам, словно тысяча мелких рек. Я хотел бы его остановить, но не смог. В тот момент во мне и самом что-то противно щелкнуло. Тем временем, старик продолжал:
– Я стоял у окна и смотрел, как клетка срывается и он падает. Ничего не мог сделать. И знаете, что мне снится каждый день? Его улыбка перед падением. Его смех. Он жив до того самого момента, пока клетка не падает. А что я… Я прикован к месту, и не могу встать на эти свои чертовы ноги, – старик показал сухим пальцем на инвалидную коляску, в которой сидел, – как и сейчас. Впрочем, на этом все… Как вас там?
– Михаил.
– Да, Михаил. Простите, но вам нужно идти. Наше время подошло к концу, увы. Если вы еще захотите связаться со мной, благо есть телефоны, вот вам моя карточка.
Он протянул мне картонку, на которой разборчивым почерком было написано его имя и телефон. Резкая смена настроения старика привела меня в недоумение, но уходил я полностью расстроенный. Еще никогда я не был так разбит. Пока я шел по длинному, замысловатому, украшенному картинами коридору, я видел перед собой лицо старика. Когда я собирался уже выходить, почти стоял в дверях, ко мне подошла молодая девушка (сиделка, вероятнее всего) и спросила:
– Могу ли я задать вам вопрос о вашем разговоре с Альбертом? – только этого не хватало! Теперь меня еще и спросят – как это я довел бедного старика до истерики? И как только это она так быстро все узнала!
– Да, разумеется, – ответил я, стараясь отвести взгляд. Она печально улыбнулась и посмотрела мне в глаза с каким-то сожалением, затем спросила:
– Он рассказывал вам историю про Колина или про Генри?
Я удивился. Сколько же еще тайн хранит этот сукин сын?
– Он говорил мне про своего брата, – мой голос отдавал металлом.
– Я знаю, – настойчиво сказала она. – Так про кого из них?
– Про Колина. Но Альберт не говорил про второго своего брата, насколько я помню, он даже не упоминал, что у него есть второй брат.
Возникла совершенно идиотская пауза.
– Мне очень жаль. У Альберта никогда не было ни одного брата. Он вырос в семье один. Вы должны понимать, что его история это не более чем выдумка старика, страдающего недостаточным вниманием со стороны окружающих.
– Что? Быть такого не может! – я был искренне удивлен, – он рыдал прямо при мне и вытирал слезы носовым платком!
– То же самое он делает, когда говорит про своего выдуманного брата Генри, погибшего под поездом. Генри погиб в четырнадцать. По сюжету, Альберт и Генри на спор ложились на рельсы, чтобы поезд проехал над ними. Первой была очередь Генри, как вы понимаете.
Я задохнулся от слов, рвавшихся наружу. Девушка, тем временем, продолжала:
– Первое время ему здесь все верили, начиная от местных обитателей заканчивая персоналом. Но как-то раз один из постояльцев услышал обе истории, а потом спросил: «Так сколько братьев у тебя было, Альберт?» – на что тот ответил – «Разумеется, всего лишь один». Из любопытства мы проследили жизненный путь Альберта, и узнали, что он был единственным ребенком в семье.
– Что? Он плакал над выдуманной историей?
– Получается, так, – сказала она, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.
– Вы точно уверены, что у него не было братьев?
– Так же, как и в том, что он никогда не жил в Лондоне. Альберт никогда не выезжал даже за границы России. Дело в том, что когда Альберта привезли сюда, он не был никому интересен. Почти все местные негативно о нем отзывались из-за вызывающего поведения и неуважения к остальным. Должно быть, тогда он и придумал свои истории, чтобы привлечь слушателей.
– Ясно. Спасибо, что сообщили, – сказал я максимально небрежно и вышел на улицу, но не успел захлопнуть за собой дверь, как девушка меня окликнула:
– Эй, Михаил! Не забивайте себе этим голову!
Я кивнул вместо ответа, и торопливо поспешил по тропинке, ведущей подальше от этого дома, противного старика и призрака старости, назойливо дышащего мне прямо в затылок.
***
Старый шкаф умер через две недели от старости.
Я редко вспоминаю эту странную историю. Наверно, потому, что она меня так сильно пугает. Вы только подумайте, человек выдумывает жизнь, которой не жил, и рассказывает про нее другим людям. Насколько же скучно и заурядно он прожил свой век, а?