Третье сердце
Шрифт:
У Тео были деньги, и неплохие, а девушкам нравятся щедрые мужчины со средствами. Но, видимо, дело было не только в деньгах. Его положение было шатким. Он был иностранцем, беженцем, чужаком, а вдобавок – порнографом, то есть человеком с темным настоящим и сомнительным будущим. У него еще ни разу не возникало трений с полицией, но, конечно же, никто не мог поручиться за то, что этого никогда не случится: его бизнес был подпольным, тайным, а ведь известно, что все тайное рано или поздно становится явным. Мясник же Поль, каким бы увальнем и недотепой его ни считали, был парнем что надо: солидная профессия, обеспеченное будущее и никаких проблем с полицией.
Женщины чуют бездомных мужчин и втайне боятся их, а Тео был поражен бездомностью, как другие бывают поражены раком печени, блядством или глупостью.
Тео вдруг поднял голову и перестал жевать.
Вот уже, наверное, полчаса соседская собака то и дело принималась рычать и даже лаять. Вероятно, чуяла крысу. А может, человека?
Он глотнул сидра, надел каску и вышел в сад.
Мадам Танги именовала свой дом усадьбой, а десяток полумертвых яблонь – садом. Во дворе стоял автомобиль Тео. Это был четырехместный Renault NN с довольно мощным двигателем, тормозами на все колеса и кожаным салоном. Машина стояла у решетки, отделявшей дом мадам Танги от соседей.
Завидев Тео, соседский пес встал лапами на решетку и залаял на машину.
Тео не боялся воров, но на всякий случай проверил, сколько патронов осталось в пистолете. Три. Это был восьмимиллиметровый револьвер
Лебеля с барабаном на шесть патронов. Как и русский наган, он обладал слабой останавливающей силой, но зато к нему подходили патроны от лебелевской винтовки (вдобавок стволы бракованных винтовок шли на изготовление револьверных стволов, что позволяло экономить немалые средства) – за это его и любили во французской армии.
Он подошел к машине и рывком открыл дверцу.
В салоне пахло телячьей кожей, бензином, вест-индским табаком и немытой одноногой девчонкой.
Она спала на заднем сиденье, скорчившись и натянув на голову пальто.
На полу лежали ее костыли и мешок. Это была та самая девчонка, которую он встретил в подземном переходе у Триумфальной арки. На груди у нее тогда висела табличка с надписью “Купи меня, не то я тебе приснюсь”. Девчонка источала такую злобу, что ею можно было обогреть весь Париж. Что побудило тогда Тео подойти и заговорить с нею? Почему он позвал ее с собой? Он уже не помнил. Это было какое-то безотчетное движение души. Безотчетное и безотлагательное.
Он тронул ее за плечо.
Ее реакция была молниеносной: она села, откинулась и выставила перед собой нож-выкидушку, злобно уставившись на Тео.
– Привет, – сказал он, убирая револьвер в карман. – Меня зовут Тео.
Помнишь? Фотограф и педофил.
– Урод! – Девочка усмехнулась. – Надо же!
– Как ты сюда забралась?
Она спрятала нож, пожала плечами.
– Замерзнешь, – сказал Тео. – Пойдем в дом. – Протянул руку. – Тебе помочь?
– Справлюсь, – хрипло ответила она.
Он кивнул.
Поколебавшись, она кое-как выбралась из машины, вытащила мешок и костыли. Пожав плечами, Тео двинулся к дому. Он ни разу не обернулся, пока шел к черному входу. Он слышал, как она стучит костылями по булыжнику.
Девчонка набросилась на еду. Шмыгая носом, она рвала зубами мясо, запихивала в рот куски сыра и хлеба, мычала и рыгала. Сидр капал у нее с подбородка. На салфетку, которую выложил на стол Тео, она даже не взглянула – вытирала рот рукавом грязного пальто. Она была похожа на сорванца – может быть, из-за короткой стрижки.
Тео налил себе кальвадоса, закурил и откинулся на спинку стула.
– Что это за шляпа на тебе такая? – спросила наконец девчонка. – Она железная?
– Да. Это каска.
– Каска?
– Во время войны она защищала голову от пуль и осколков.
– А.
– Как тебя зовут?
– Мадо.
– Мадлен?
– Мадо! – Она вытерла салфеткой подбородок, вытащила из рукава сигарету и закурила. – Это твой дом?
– Я здесь живу. А дом принадлежит мадам Танги. Она сейчас спит.
– Эй, чему ты все время улыбаешься? – Она выпустила дым ему в лицо.
– Ты похож на придурка.
– Это следствие контузии. Рядом со мной разорвалась бомба, и с той поры я всегда улыбаюсь. Ничего не попишешь, контузия. Врачи сказали, что это не опасно. Это неприятно, но я привык. Хочешь умыться? Я согрею воды.
Немного помедлив, она кивнула.
Пока Мадо плескалась в ванне, Федор Иванович накормил птицу просом, а потом включил свет в лаборатории и принялся перебирать готовые отпечатки.
Раньше, глядя на обнаженные женские тела, он испытывал удовольствие.
Это было не вожделение, а именно что удовольствие. Ему нравилось работать с женщинами. Среди натурщиц у него не было любимиц – для каждой съемки он искал новых женщин, новые тела, новую красоту.
Федор Иванович не любил повторяться. В каком-то смысле он был похож на Дон Жуана: священному качеству он предпочитал священное количество. Он жил, двигаясь от съемки к съемке, от женщины к женщине, и казалось, что это путешествие будет бесконечным. Но сейчас, перебирая снимки, он не испытывал ни удовольствия от хорошо выполненной работы, ни интереса к новым встречам.
Он никогда не залезал женщинам в душу, да они чаще всего этого не ждали и не желали. Он помнил тела, но не узнавал лица. Встреть он их на улице, наверное, и не узнал бы. У одной были красивые бедра, у другой – замечательная задница или грудь, у третьей – изгиб стана.
Язык тела был ему внятен, но вот лица этих женщин – они ничего ему не говорили. Раньше он не придавал этому значения, а вот сейчас это почему-то расстроило его.
Он включил вытяжку и стал жечь фотографии в глубокой раковине, где обычно промывал снимки после проявки. Картон горел плохо, но Федор