Третье сердце
Шрифт:
“нитрат”, “хлорид” и “гашиш” с детства заняли в его лексиконе естественное место. А еще Федор помогал тетке собирать милостыню в пользу малолетних проституток и преступников, находившихся в исправительных домах. Тетка была очень религиозной женщиной.
“А ведь они тебе никогда не скажут спасибо за эти твои хлопоты, – беззлобно поддразнивал ее муж. – Благодарности ты от них не дождешься”.
“Сдачи не надо, – отвечала она. – Это, друг мой, одиннадцатая заповедь Господня: сдачи не надо”.
Когда Федору исполнилось четырнадцать, тетка достала из-за иконы конверт, на котором было написано некрасивым детским почерком “Моему сыну Фединьке от его несчастной матушки”. Тетка сказала, что его мать оставила сына, уехав с каким-то мужчиной, и больше не подавала о себе никаких вестей. “Это письмо… – Тетка протянула ему конверт.
– Это письмо она просила передать тебе, когда подрастешь”. Почему она решила отдать это письмо, когда ему исполнилось четырнадцать, а не, скажем, шестнадцать, Федор так и не понял. Может быть, только потому, что тетка серьезно заболела, врачи сказали, что долго она не протянет, и она решила рассчитаться с земными делами.
Запершись у себя в каморке, он долго разглядывал конверт, вертел его так и этак, а потом вдруг принял решение, которое удивило тетку и ее мужа. Он не стал его вскрывать. Он вложил его в том “Графа
Монте-Кристо” и словно забыл о нем.
Но на самом деле он всегда помнил об этом письме. Перед сном он думал о матери. Тетка никогда не осуждала сестру. Не осуждал мать и
Федор. Он видел ее на фотографии: худенькая высокая женщина с косящими глазами и безвольными пухлыми губами. Он не думал о причинах, побудивших ее бросить ребенка и уехать неведомо куда с каким-то мужчиной, – он думал лишь о том, что же такого она могла написать сыну, уезажая от него навсегда. Наверное, что-то важное.
Что-то очень важное. Немногие важные слова, раскрывающие, может быть, тайну его рождения, его будущего, всей его жизни.
О чем только он ни думал тогда, о чем только ни мечтал, глядя на запечатанный конверт с надписью “Моему сыну Фединьке от его несчастной матушки”…
Проще всего, конечно, было бы вскрыть конверт и прочесть письмо.
Проще всего, но не лучше всего. Федор и сам не знал, что заставило его принять такое странное решение. Он ждал подходящего момента, чтобы прочесть письмо, но подходящий момент наступил лишь после
“потемкинских” событий, когда он увидел нагую Минну Милицкую в саду с Немченко, ее тело, напоминившее ему почему-то освежеванную собаку, и голые ноги Немченко в каучуковых галошах.
Тогда, вернувшись домой, он собрался покончить с собой. Но прежде он решил вскрыть конверт и наконец прочитать письмо.
Запершись в своей каморке, он положил на стол заряженный револьвер, перекрестился и взрезал конверт.
В конверте оказались два листка. На одном тем же некрасивым детским почерком, что и на конверте, было написано: “Я осталась должна
Киршнеру за чай и ликер. Прости меня и верни ему долг. Твоя навеки”.
А другой листок был счетом из магазина Киршнера: два рубля восемьдесят копеек за фунт черного байхового чая и два рубля с полтиной за бутылку зеленого шартреза. Итого – пять рублей тридцать копеек.
Больше ничего в письме не было.
Фунт чая и бутылка ликера.
“Твоя навеки”.
Федор тупо смотрел на эти два листка бумаги, перевел взгляд на револьвер, лежавший на столе, и вдруг понял, что стреляться он не станет. Но и рассказывать о письме матери – тоже. Никому, никогда.
Это письмо и спустя много лет оставалось одним из самых страшных событий в его жизни. Страшнее, чем встречный ночной штыковой бой в лесу под Суассоном. Таким же, как фильм “Броненосец “Потемкин”, который перевернул его жизнь в “Казино де Гренель”.
Они уже миновали Вьерзон, когда сзади вдруг что-то грохнуло и машина накренилась на левый бок.
Мадо закричала спросонья. Тео остановил машину и вышел.
– Похоже, лопнула рессора, – сообщил он, вернувшись в кабину. – Надо поискать какую-нибудь мастерскую или хотя бы кузницу. С такой рессорой до Шатору мы недотянем, а до Лиможа и подавно.
Он осторожно тронулся. Машина пошла со скрежетом, заваливаясь на левый бок.
На дороге было пустынно.
Мадо рассеянно смотрела на бурые луга, на придорожные кусты, покрытые инеем.
Вскоре они въехали в довольно большую деревню, проползли по узкой улочке, вымощенной крупным синим камнем, и остановились на площади у гостиницы “Три петуха”. Рядом с гостиницей находился ресторан, над входом в который красовалась надпись – “У матушки Полины”.
Тео спросил у хозяина гостиницы, где тут можно найти механика или хотя бы кузнеца, чтобы починить автомобиль.
Рослый пожилой мужчина в турецкой феске нажал рычажок, который торчал у него из горла, и ответил свистящим голосом:
– Я позову Жана-Клода. Это мой сын.
Жан-Клод – хмурый молодой человек с плешью и рыжими усиками – осмотрел машину и сказал, что лопнула рессора. Тео загнал автомобиль во двор, где находилась кузница. Потом он зашел на почту, купил свежие газеты, и они с Мадо отправились в ресторан.
Хозяйка ресторанчика сразу прониклась симпатией к бедняжке Мадо.
– Если вы подождете, я сварю вам суп, – сказала она. – Обычно я не варю суп, но для вас, конечно, сварю. Или хотя бы бульон.
– Спасибо, мадам, не надо.
Мадо ела с аппетитом, а Тео почти не прикоснулся к еде. Прихлебывая кофе, он просматривал газеты. Во всех газетах заметки о преступлениях были вынесены на первую полосу.
Первое преступление случилось на площади Мобер. Полиция сообщала о троих погибших, мужчине и двух женщинах. Мужчина был русским эмигрантом Иваном Д., беженцем, человеком без определенных занятий, а женщины – проститутками. Мужчина был убит слесарным молотком, женщину ударили чем-то по затылку, а девочку выбросили из окна.