Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

Павловский Глеб Олегович

Итак, с Лубянки Анну Михайловну со свежими фруктами отправляют в камеру, где держат довольно долго. Каждый месяц она получает перевод на 100 рублей; спрашивает — от кого, кто-то из родных? Нет, говорят, внутритюремный перевод. Потом отправляют в лагерь.

Проходят годы, истек срок ее заключения. Послевоенное время, обычная тогда практика — всем продлевают сроки автоматически. Но нет — жену Бухарина, хотя и с ограничениями, выпустили на свободу. Единственная линия преследований — ее второй муж. У нее роман с хорошим человеком, который ее очень любил. Возник брак — и ее мужа преследовали с невероятной изощренностью, пока он в конце концов после освобождения не умер. Но ее не трогают.

Кто, кроме Сталина, мог распорядиться освободить жену Бухарина? Все получали продление

лагеря, кроме нее. Кто еще мог в СССР, тайно следя за ее судьбой, распоряжаться ею?

Сына Юру передавали с рук на руки между родственниками. После войны последнего из родственников посадили, и мальчика отправляют в детский дом. Считая родственников своими родителями, он не понимает ситуации и из детского дома бежит; его возвращают. Недавно собирались питомцы этого детдома, и старушка директриса рассказала Юре — когда ты бежал и тебя вернули, меня вызвали в НКВД и сказали: один волос упадет с головы мальчика — и тебе головы не сносить! В какой-то Саратовской области местному НКВД пришло в голову такое? У мальчика уже другая фамилия была, и другое отчество даже.

Нет, у Сталина в его личной биографии есть секретная бухаринская глава, где ее судьба и его судьба связаны. Может быть, Сталин Бухарину это как-то пообещал, не знаю. А может, сам решил, что такая глава хорошо бы выглядела в его тайной биографии. Тайную биографию он писал только для себя, одного… Знаешь, в этой истории Бухарина мне жаль бесконечно, но мне и Сталина жалко.

— Вот чего я не понимаю — жалко? Я не против слова, я по сути. Ведь Сталин в приведенных тобой примерах знал, что врет? Или для него это все как-то не так?

— Наших форм солипсизма тебе не понять. Причастные к власти большевики убеждены, что им в принципе уже принадлежит земной шар! Хотя слово «жалко» здесь непригодно. Жалею что — какую-то такую его сторону, которая на благо? Нет, вероятней, нечто им и нами утраченное. Нами со Сталиным вместе.

— Жалеть — ведь это чувствовать родство.

— Пожалуй, слово не то. «Жалость» здесь экзистенциальная, конечно. Я жалею в Сталине восходящий в нем страшный вопрос. В этом человеке выраженное в чудовищной форме, а может быть, и не могущее быть выраженной не-чудовищно — погибает такая масштабность! Масштабность, при которой все могло, во всех тогдашних существованиях, быть увязано человечески. Но могло ли оно быть увязано иначе, не-сталински?

— Ты не досказал — ощущаешь ли ты некоторое ваше с ним родство?

— Родство, говоришь? Конечно. Это же вся моя жизнь того времени. Я тяготел к этому, не ради себя лично, но ради участия в той масштабности. Конечно, я ощущаю родство — и оттого сегодня тяготею к совершенно иному.

122. Советское освобождение самовыговариванием

— Кстати, вполне представляю себя в положении Бухарина на Лубянке и, вероятно, сам поступал бы, как он.

— Это биографическая интуиция. Но примет ли это объяснение твой читатель?

— Примет ровно в той степени, в какой я вправе говорить о себе тогда. Я знаю изнутри ту советскую коллективность. Парадоксально ощущая себя каждодневно свободной, она прогрессирующе несвободна в самореализации. И прорыв из несвободы мог сбыться только актом самовыговаривания, которое не могло не принять вида безумия всех его участников для современного человека.

Речь не о благоразумии. Речь об определенного рода советской цивилизации. Прежде чем оценивать ее по пятибалльной системе, попробуй-ка ее описать.

123. Американское чудо в советской степи — Сталинградский тракторный. Пошаговая стратегия Михайлова-Иванова

— Сталинградский тракторный построили в степи в начале тридцатых с иголочки — все американское, самоновейшее; эталон. Конвейер не хуже, чем у Форда:

собирала целая колония американцев. А завод не идет, до проектной мощности не дотягивает, его лихорадит. Каждый распоряжается конвейером — то включит, то выключит, и все ломается. Приезжает директором человек, кажется, по фамилии Михайлов-Иванов. Начальник Всесоюзного автотракторного объединения. Приезжает с задачей поставить завод и вывести на проектную мощность: сто тракторов в день. Каждый день проводит оперативное совещание — всплывают десятки неувязываемых причин. Как вдруг его осеняет мысль: да ничего такого не надо! Довольно увязок, совсем другая стратегия: каждый день выпускать на трактор больше. Добавлять ежедневно по одному трактору, но только по одному — не более! В одном пункте выйдем из прорыва, а там подтянутся остальные. Так через несколько месяцев, добавляя в день по трактору, завод вывели на проектную мощность. И в тот же день директор умер. Благодаря чему Михайлова с почестями похоронили на Красной площади, а не уморили на Лубянке, подобно Фокину, следующему директору СТЗ. Был роман Якова Ильина «Большой конвейер» [11] , где Михайлов выведен под именем Селиверстова. Ильин тоже умер, недописав роман.

11

Роман Якова Ильина «Большой конвейер» (опубликован в 1934 году) — одна из первых книг о начальном этапе индустриализации СССР.

Вот и сегодня в Российской Федерации, как на Сталинградском тракторном — поломки и сумбур всякий день. Каждый начальник включает рубильник и рушит все. Дело ведут к взрыву всего. Виноватых нет, но все сумасшедшие, с совершенно безумной идеей, будто «всегда найдется та или иная возможность». Так нет же, возможности создаваемы! Возможность — это некий человек, который в хаосе разглядел истинную причину.

124. Фотографический сталинизм 1930–1940-х

— Ситуация Сталина — куда теперь? Пойти по пути оттепели, которую он сам начал? Стать лидером советского умиротворения — но зачем тогда нужен он? Фотографироваться с детьми на руках, как с девочкой Гелей и Мамлакат?

— Разве сталинские фото не все постановочные?

— Во всем была постановочность, и была своя натуральность. Что сказать сегодня, глядя на те фотографии? Улыбнуться по поводу одетых в мужские робы женщин на тракторах? Что мы за этим увидим? Тридцатые годы — вторичное раскрепощение женщины. Она не формально, а социально стала равной мужчине, заняв равное место и на уровне славы, почета, знатности. Символы тогдашней, все более урбанизируемой жизни — коммуналка и клуб. Люди жили вместе, работали вместе и отдыхали вместе. Жизнь сообща грозила утратой чего-то в человеке, но в тот момент что-то и привносила. Был взлет самореализации, и сколько теперь его ни оскорбляй термином «охлократии» — взлет массовой самореализации и энтузиазма составил одну из опор складывающегося сталинского режима.

— Как в фильме «Светлый путь»?

— Да, и фильм «Светлый путь», хотя он уже нами воспринимался как дрянная поделка, где талант Орловой уходил в ничто.

Орлова стала общим кумиром и любимицей после «Цирка». Молодая советская студенческая публика «Цирк» любила, но дальнейшее воспринимала как поделку, если не фальшь. Ведь наше восприятие не было убойно-апологетическим.

Странным образом втесненность идейных стандартов в жизнь не воспринималась массой людей как насилие, поскольку оставляла малое место индивидуальному чувству и отношениям. Тридцатые сейчас рисуют историческим сплошняком, жестко запрограммированной прямой, где все изначально пахнет террором. На самом деле все гораздо сложнее. Многие процессы, начатые революцией, только развернулись, что-то было еще незавершенным или только лишь начатым. Эту асинхронную, неравномерную картину после смяла война. Но война и подняла на новую высоту, внеся в быт страшную смерть, голод, ранний труд и прочее.