Третий эшелон
Шрифт:
Демьян Митрофанович упал, затих, прислушался к своему сердцу. А в мыслях: «Только бы мимо!»
Листравой пошел, на время загородив слабый свет входа. За ним увязался Хохлов.
Наверху они укрылись в неглубоком рве. Стреляли зенитки и пулеметы, но самолеты снова и снова шли к станции, вырисовываясь в небе хищными птицами.
— Думаешь, по нашим вагонам попало? — ерзая на глинистой земле, спросил Хохлов.
— Нам от того не легче. — Листравой увидел неподалеку солдата. Тому оторвало левую ступню, он выл от боли, словно в припадке сумасшествия. У Листравого и без того
— Замолчи, солдат! Чего орешь? Не голову же оторвало.
Солдат скорчился, лицо перекосило болью.
Краснов загорелся отвагой: нельзя лежать, когда Листравой где-то там, потом станет рассказывать…
Он выскочил на свет в тот момент, когда раненый особенно пронзительно взвыл, схватившись за ногу. Бледное молодое лицо солдата выражало ужас.
— Ох! Несите меня!
И.Краснов возбужденно сказал Листравому:
— Понесли, Саша!
Но нести было не на чем, и Краснов принялся налаживать носилки из обломков вагонных досок. Листравой тем временем перетягивал ремнем раненную ногу солдата.
Краснов видел людей, тушащих пожары, расцепляющих вагоны. Матросы на бронепоезде вели стрельбу. И опять ему стало непонятно: почему люди не бегут в поле, подальше от этого разрушительного урагана, от этих взрывов? Что их удерживает? Он косился на Листравого, но тот молча делал свое дело, только подрагивали спутанные усы.
— Пошли! — крикнул машинист.
Длинные ноги не слушались Краснова, он обливался холодным потом, Испытывал мучительную тошноту, потребность бежать со всех ног от этого дымного кошмара.
Он, нервно икая, засмеялся. Листравой увидел в его помутившихся глазах приступ малодушия.
— Сволочь ты последняя! Вот как дам тебе по морде! Веди себя прилично.
Эти грубые окрики подействовали на Краснова отрезвляюще. Он даже рассердился: и тут, мол, хочет унизить. В нем росла обида на старого машиниста. Теперь, когда страх немного улегся, ему захотелось избавиться от Листравого, видевшего, как он струсил.
Доставив на перевязочный пункт раненого, они разошлись: Листравой — к путейцам на земляные работы, а Краснов — на маневровый паровоз, растаскивать разбитые вагоны.
Рано утром пришло то «особое распоряжение», которое все давно ждали. Фролов вызвал командиров, дал указание свертывать работы, готовиться в путь.
А через два часа поступил категорический приказ: «Отправляться, не медля ни минуты».
Вскоре потрепанный эшелон уходил со станции.
Начальник политотдела, утомленный бесконечными хлопотами, сидел у себя в вагоне и дремал. Вспомнив, что собирался написать письмо, решительно достал из чемодана бумагу — когда еще будет свободная минута!
«Дорогой друг Толька! — начал он. — Пишу тебе все еще с дороги: едем очень медленно, как видишь. На одной из станций под Тулой уже работали. Недавно попали под бомбежку. Наши люди вели себя, как настоящие солдаты. Не удивляйся. Фронт не только первый эшелон, как называют передний край. Я считаю, что мы, железнодорожники, даже не во втором эшелоне, а в третьем. И мы сражаемся. Наши связисты, например, ввязались в настоящий бой, даже пленного взяли: летчика с подбитого самолета; храбро вел себя Листравой. Он не лез под бомбы, но толково помогал путейцам на земляных работах.
Спросишь: а сам, дескать, как? Начистоту пишу: страшно. Когда бомбы свистят — невыносимо. Мне часто думается, что на переднем крае в какой-то мере легче, чем здесь. Солдат может отвечать: смерть за смерть. А здесь ты бессилен дать отпор, ответить врагу ударом на удар. И это угнетает меня, бесит. Ощущение такое, как в драке, когда тебя двое держат за руки, а другие бьют…»
Фролов отложил ручку: со всей отчетливостью вспомнились взрывы, трупы людей и то, как после колотилось сердце. Немели ноги, когда он бежал, не разбирая дороги, — так было страшно от увиденного и пережитого.
Весеннее солнце провожало эшелон с самого утра. Бежали по сторонам красочные леса Подмосковья, густым паром дышали поля. Речушки играли в молодом хмелю, оставляя на прибрежных кустах клочья рыжеватой пены.
Начальник политотдела смотрел в окно и думал о том, что пять человек из их эшелона уже никогда больше не увидят весны, не порадуются солнцу. Они остались там, в братской могиле, на пригорке под тополями. Тополя побитые, покалеченные, обглоданные пулями и снарядами. Потеплеет, и деревья выбросят листья, потянут из земли соки, зазеленеют. Сурово и сдержанно зашумят они своими свежими листьями и кривыми, сросшимися ветками.
Фролов и начальник военно-эксплуатационного отделения долго спорили: решали, кому поручить вести вагоны на самое острие фронта, на конечную станцию.
Рейс был ответственный, и начальник военно-эксплуатационного отделения настаивал поручить это дело Краснову: опытный движенец, проверенный общественник, к тому же сам просится на фронтовую станцию.
Фролов возражал: на поверку общественник оказался жидковат. Начальник напомнил Фролову, что тот сам характеризовал его как толкового агитатора, прочил в руководители станции. Фролов не сдавался: то было в Иркутске, там по бумажке судили… Но начальник настаивал: бумажку писали люди, знающие Краснова не один год. От бумажки отмахиваться тоже не следует. Фролов упрямился: ненадежен этот человек, доверия не оправдал. Начальник рассердился: «Чем не оправдал? Сунь тебя из бани в прорубь, небось перехватит дыхание. У самого, наверное, сердце не раз ниже пяток уходило». И Фролов не мог не согласиться…
— Настоящая проверка впереди, друг, — заметил начальник Фролову и оставил приказ в силе.
Фролов сам вызвался сопровождать людей на новое место.
— Тогда я не поеду, — сказал начальник и добродушно усмехнулся, обезоруживая этим ершисто настроенного Фролова. — Краснов Красновым, а кому-то из нас нужно быть там. Сам понимаешь, решающая станция. По телефону не наруководишь. Подъездные пути к главным базам Н-ской армии загорожены, надо открыть их. Наступление войск зависит от подвоза всего нужного для операции. И это на плечах наших. Быть там необходимо до тех пор, пока люди попривыкнут, перестанут кланяться всякой пуле, каждому снаряду, от случайного самолета шарахаться… Другие дела поручи заместителю. Вот так-то, друг. Если возражаешь, тогда я поеду. Выбирай!