Третий возраст
Шрифт:
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
(поёт)
Милый ангел нежданный,
Белокурый и странный,
Улыбается мне.
И светлы его очи,
Точно белые ночи
В чужедальней стране...
Мадемуазель Кора умолкает. Не понятно, допела ли она песню до конца или прервала пение, потому что забыла слова или по каким-то другим причинам… На этот раз она удостоилась настоящих аплодисментов. Жан хлопает вместе со всеми. Бенно целует ей руку, но при этом не забывает деликатно подталкивать её к выходу, повторяя, чтобы доставить ей удовольствие.
БЕННО.
Браво, браво! Примите мои поздравления.
ЖАН.
Кора Ламенэр.
БЕННО.
Да, да, Кора Ламенэр… Есть имена, которые нельзя забыть!
НАТ. МАШИНА ЖАНА НОЧЬ.
Мадемуазель Кора садится в машину на сидение рядом с водителем, хватается рукой за сердце.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Уф!
Мадемуазель Кора целует Жана, который сидит за рулём, потом откидывается назад, не снимая своих рук с его плеч, поправляет ему волосы.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я думаю, что настоящая песня ещё вернётся. Надо запастись терпением. Она вернётся.
(поёт)
Хмельна
Волна
Вина...
Она заплакала. Жан взял её за руку.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я была посмешищем!
ЖАН.
Вовсе нет!
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жано.
ЖАН.
Всё ещё вернётся, мадемуазель Кора, просто вы сейчас попали в плохой период…
Мадемуазель Кора не слушает.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Слишком рано начинается молодость, к ней привыкаешь, а потом, когда тебе стукнет пятьдесят и надо менять привычки… Неправда, что мы стареем, Жано, но люди требуют этого от нас. Нас заставляют играть эту роль, не спрашивая хотим мы этого или нет. Я была посмешищем.
ЖАН.
Мадемуазель Кора...
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
(перебивает)Третий возраст, так они это называют. (улыбается сквозь слёзы)Ты чудной парень, Жано. И на редкость милый. Никогда не встречала такого. Мне с тобой очень хорошо. Надеюсь, ты это делаешь не только по долгу службы в вашем SOS. Женщине так трудно остаться молодой…
ЖАН.
Мадемуазель Кора, вы вовсе не старая. Сегодня шестьдесят пять лет, со всеми новыми средствами, которыми располагает медицина, это не то, что прежде. Теперь ведь на Луну летают, черт подери…
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Всё кончено, всё кончено…
ЖАН.
Вовсе нет. Что кончено? Почему кончено? Надо, чтобы вам написали новые песни, и вас окружат поклонники.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я не об этом. Надо быть вдвоём…
ЖАН.
Вдвоём или в группе из тридцати человек.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Группа из тридцати человек! Какой ужас!
ЖАН.
Это не я, это радио и телек советуют заниматься этим группами по тридцать человек.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Что ты несёшь, Жано? Этого не может быть!
ЖАН.
Если
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
А, ты говоришь о пролитой нефти…
ЖАН.
Да. Я тоже хотел бы туда поехать, но не могу же я везде быть одновременно. А там у них тысячи добровольцев да ещё пять тысяч солдат в помощь…
(пауза)
…Одной рукой я обнимал её за плечи, а другой вёл машину. Она больше не плакала, но шея моя была совсем мокрая от её слез. Она сидела совсем неподвижно, словно нашла наконец место, где ей было хорошо, и боялась его потерять. Когда я был мальчишкой, я выкопал в саду небольшую яму и бегал туда прятаться, а голову накрывал одеялом, чтобы оказаться в темноте, – я играл в игру "мне хорошо". Именно этим занималась мадемуазель Кора, когда, обняв меня, прятала своё лицо уткнувшись мне в шею, – играла в то, что ей хорошо. Это чисто животное чувство. Таким образом согреваешься. Лучше было с ней не разговаривать, чтобы не потревожить… Я ехал очень медленно… Никогда ещё не слышал, чтобы женщина так громко молчала. Я впервые прижимал к себе даму в возрасте. Ощущая дыхание мадемуазель Коры на своей шее и прикосновение её щеки и её рук, обхвативших меня, я весь одеревенел, чтобы она не подумала, что я отвечаю на её жесты, я был смущён потому, что ей было шестьдесят пять лет, что тут скажешь, это было проявлением жестокости по отношению к животным с моей стороны. Когда ваша старая собака подходит к вам чтобы вы её приласкали – это считается в порядке вещей, все это ничуть не смущает, но когда мадемуазель Кора прижимается ко мне, у меня возникает отвращение, словно её цифровое выражение превращает её из женщины в мужчину, а я испытываю неприязнь к гомосексуализму. Я почувствовал себя настоящей сволочью, когда она меня поцеловала в шею, маленький торопливый поцелуй, словно с расчётом на то, что я его не замечу, и у меня кожа покрылась мурашками от ужаса, это моё рабское послушание, тогда как наш первый долг – отказываться принимать определённые вещи и идти против природы, если природа подсовывает нам цифровые условности, количество лет, которые она отмечает на грифельной доске, старость или смерть, а это запрещённый приём. Я хотел повернуться к ней и поцеловать её в губы как женщину, но я был заблокирован… В конце концов мною с такой силой овладела потребность протеста, решительного отказа подчиниться, что я весь напрягся. Остановил такси, заключил мадемуазель Кору в свои объятия, словно это был не я, а кто-то другой, и поцеловал её в губы. Я сделал это не ради неё, а из принципа. Она прижалась ко мне всем телом и то ли вскрикнула, то ли зарыдала.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет, нет, не надо… Мы должны быть разумны…
ЖАН.
Она слегка откинулась назад и гладила меня по волосам, а тут ещё её косметика, выпитое шампанское и весь тот урон, который нанесла жизнь, пройдясь по ней, а от волнения, которое охватило её в эту минуту, она постарела ещё на десять лет, и я торопливо прилип губами к её губам, только бы не видеть.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет, Жано, нет, я слишком старая… Это уже невозможно…
ЖАН.
Кто это решил, мадемуазель Кора? Кто издал такой закон? Время – изрядная дрянь, его власть во где сидит!
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет, нет... нельзя...
ЖАН.
Я поехал дальше. Она рванулась ко мне, снова уткнула своё лицо мне в плечо, и каждый вздох давался ей с невероятным трудом, словно она боролась за него с воздухом. Маленькая девочка, которую загримировали и переодели в старуху и которая не понимает, как это сделали, когда и почему… Потом она плакала уже тихо, от меня она отодвинулась и плакала одна в темноте, как это обычно и бывает. Я поставил такси на тротуар.