Третий возраст
Шрифт:
Что?
ЖАН.
Теперь у меня одна ты. С другими покончено.
ИНТ. БИСТРО ВЕЧЕР.
Мадемуазель Кора и Жан подходят к стойке. За стойкой хозяин бистро ФЕРНАНДО.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Фернандо, котик, привет! Сто лет не виделись…
ФЕРНАНДО.
Здравствуй, Кора, здравствуй…
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я хотела представить тебе молодого актёра, которого я опекаю...
Жан протягивает
ЖАН.
Марсель Прокляд. Певец, танцор, эксцентрик, говноглотатель. Могу прямо сейчас показать сальто мортале…
ФЕРНАНДО.
Нет спасибо, только не здесь.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я защищаю его интересы. Я скоро…
ФЕРНАНДО.
Мадемуазель Кора в своё время была знаменитостью. Талант!
Фернандо наливает Жану выпить.
ФЕРНАНДО.
Тяжело, когда после такой славы тебя забывают. Я сам был велогонщиком, трижды участвовал в Тур де Франс.
ЖАН.
Вы до сих пор тренируетесь?
ФЕРНАНДО.
Иногда, по воскресеньям. Ноги уже не те. Скорее так, по старой памяти. Вы, похоже, тоже спортсмен?
ЖАН.
Да, боксёр.
ФЕРНАНДО.
О, конечно, простите! Ещё рюмочку?
ЖАН.
Нет, спасибо, надо держать форму.
ФЕРНАНДО.
Так, значит, бокс? Как Пиаф и Сердан… Для меня эта пара – образец самой возвышенной любви. Если бы Сердан не разбился, они бы всегда были вместе.
ЖАН.
Что делать, такова жизнь.
ФЕРНАНДО.
Я думал, Мадемуазель Кора лет десять назад, совсем ко дну пойдёт. Работала в пивной – мадам пипи. Кора Ламенэр представляете! Угораздило её связаться при немцах с этим подонком! К счастью, она встретила одного из своих бывших поклонников, он о ней позаботился. Определил ей хорошую пенсию. Так что она ни в чем не нуждается. (доверительно)Он король пред-а-порте кажется. Один еврей.
ЖАН.
(усмехнулся)Точно.
ФЕРНАНДО.
Вы его знаете?
ЖАН.
Не иначе! Пожалуй, выпью ещё аперитива.
ФЕРНАНДО.
Надеюсь это между нами, ладно? Мадемуазель Кора ужасно стыдится того времени когда она была мадам пипи. Душевная рана.
ЖАН.
Я сидел и думал о том, что сделал для неё месье Соломон, и диву давался – похоже на сказку! Женщина на старости лет осталась без средств, и вдруг появляется самый настоящий король, вызволяет её из писсуара и даёт ренту. А потом решает, что этого мало, и дарит ей кое-что ещё – вашего покорного слугу, потому что решил, что я – это то, в чём она нуждается, и пожелал не ограничиваться только финансовыми щедротами. Счёл, наверно, что я смахиваю на того мерзавца и потому должен ей понравиться – так у него выражается ирония, или сарказм, или что-нибудь похуже: злорадство или месть за то, что она его бросила ради фашиста. Да он ещё и король иронии, наш старик Соломон.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Где ты витаешь, Жано? О чем задумался?
ЖАН.
Я здесь, рядом с вами, мадемуазель Кора.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Извини, Жано… Я звонила одной приятельнице. Ты уже выбрал? Сегодня у них заяц в вине. Заяц и вино для Зайчика Жано!
Фернандо ставит пластинку. Звучит аккордеон.
ЖАН.
Мадемуазель Кора, а почему в жанровых песнях всегда одни несчастья и разбитые сердца?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Иначе нельзя, понимаешь, специфика жанра.
ЖАН.
Но всё имеет пределы. У вас там одинокая мать идёт на панель, чтобы вырастить дочку, та становится красивой и богатой, а старая обнищавшая мамаша замерзает на улице. Кошмар!
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Зато хватает за душу. Людей не так легко пронять.
ЖАН.
Кому-то, может, и приятно такое слушать и сознавать, что им, по крайней мере, не надо бросаться в Сену или замерзать на улице, но, на мой взгляд, в жанровых песнях должно быть побольше оптимизма. Будь у меня талант, я бы прибавил им счастья, а не заставлял стонать и страдать. Не такой уж это, реализм, когда женщина бросается в Сену из-за того, что её бросил дружок.
Мадемуазель Кора пьёт вино и дружелюбно смотрит на Жана.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Ты уже подумываешь меня бросить?
Жан весь сжался.
ЖАН.
Что у вас было с месье Соломоном?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Это было так давно. У нас был роман ещё до войны. Теперь мы просто друзья. Он был безумно в меня влюблён. И страшно меня баловал: меха, украшения, автомобиль с шофёром… В сороковом, когда немцы подошли к Парижу, он достал визу в Португалию, но я не захотела ехать с ним, и он остался. Укрылся в подвале на Елисейских полях и просидел там четыре года. А когда я влюбилась в Мориса, ужасно на меня обиделся. Он вообще, если хочешь знать, неблагодарный, жестокий человек, хоть по нему и не скажешь. Так он меня и не простил. А ведь он мне обязан жизнью.
ЖАН.
Как это?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Я же его не выдала. Знала, что он скрывается в подвале на Елисейских полях – и не выдала. А мне стоило только слово сказать… Морис занимался розыском евреев, так что одно слово… Но я молчала. Потом, когда у нас был разговор с месье Соломоном, я ему так и сказала: вы, месье Соломон, неблагодарный человек – я ведь вас не выдала. Он побелел как полотно. Я даже испугалась, не стало ли ему плохо с сердцем. Но ничего подобного, он, наоборот, вдруг так и зашёлся смехом. Смеялся – смеялся, а потом указал мне на дверь: прощай, Кора, я больше не хочу тебя видеть. А много ли, ты знаешь людей, которые во время оккупации спасали евреев?
ЖАН.
Не знаю, мадемуазель Кора, меня, слава богу, тогда ещё не было на свете.
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Ну вот, а я спасла. И это при том, что я любила Мориса как сумасшедшая и сделала бы что угодно, чтобы доставить ему удовольствие. А я молчала целых четыре года, знала, где он скрывается, и не сказала.
ЖАН.
Вы его навещали?
МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.
Нет. Я знала, что у него всё есть. Консьержка этого дома приносила ему еду и всё прочее. Наверно, он ей отвалил приличный куш.