Третий возраст
Шрифт:
АЛИНА.
И ты пытаешься его уменьшить?
ЖАН.
Я сам не знаю, что я пытаюсь… Жизнь берёт у тебя многое в долг, а ты всё ждёшь, что она тебе его отдаст… …а потом наступает момент, как с мадемуазель Корой, когда ты начинаешь чувствовать, что теперь поздно, что жизнь никогда тебе не возместит того, что должна, и тогда тебя начинают терзать страхи… То, что мы, добровольцы, называем "страхи царя Соломона".
АЛИНА.
И тогда ты решил отдать долг мадемуазель… как её?
ЖАН.
Кора. Кора Ламенэр. А меня зовут Марсель Прокляд.
АЛИНА.
Короче,
ЖАН.
Надо попробовать, что поделаешь. Вот уже шесть месяцев, как я работаю на SOS, это вопрос профессиональной совести.
АЛИНА.
И теперь ты чувствуешь, что зашёл слишком далеко, и не знаешь, как из этого выпутаться?
ЖАН.
Заметь, я сам понимаю, что это сугубо временная ситуация. Она знает, что я негодяй и что в конце концов её брошу. Это такой репертуар.
АЛИНА.
Какой репертуар? Что ты несёшь?
ЖАН.
Так всё происходит в жанровой песне. Это её репертуар. Она только их и пела. В этих песнях всегда всё плохо кончается. Этого требует жанр. Женщина там либо бросается в Сену со своим новорождённым ребёночком, либо парень убивает её, либо дело кончается гильотиной, либо туберкулёзом и каторгой, либо все это происходит одновременно. Тут ничего не поделаешь, можно только слёзы лить.
АЛИНА.
Да ну тебя к чёрту, ты нагоняешь на меня тоску. Что ты будешь делать?
ЖАН.
Если ты скажешь: либо ты, либо она…
АЛИНА.
Не рассчитывай на меня. Это слишком легко.
ЖАН.
Когда мадемуазель Кора спала в моих объятиях, мне стало по-настоящему страшно, потому что я почувствовал, что мне легче задушить её, когда она счастлива, чем бросить. Мне надо было только чуть крепче её сжать, и мне больше не пришлось бы причинять ей горе. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось её удавить совсем. Понимаешь?
АЛИНА.
Более или менее.
ЖАН.
А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Я удерживал её с таким усердием, с которым я ещё никогда ничего не делал в своей жизни. Но невозможно любить что-то больше всего на свете, когда это что-то – женщина, которую ты не любишь. Никогда не следует любить кого-то, если ты не любишь лично его, любить вообще, в пику несправедливости. Объяснить в этом случае ничего нельзя, удрать тоже, из малодушия боишься причинить боль. Теперь я это понял… Она говорит, у неё дом и все удобства. А у меня перед глазами все время стоит образ чайки, увязшей в нефти у берегов Бретани, и я уже не знаю, кого олицетворяет этот бред: меня или мадемуазель Кору. А ещё у меня есть друг, месье Соломон, брючный король, который достал меня своими страхами, суетой сует, прахом и погоней за ветром Екклесиаста. У него всё это понять ещё можно, когда тебе восемьдесят четыре года, то плевок в колодец приносит облегчение, это философический поступок. Чак это называет "находить убежище на философских вершинах и бросать оттуда величественный взгляд на все, что творится в низком мире". Но это неверно. Месье Соломон так любит жизнь, что он даже просидел четыре года в тёмном подвале на Елисейских полях, чтобы её спасти. Вот я и думаю: что это за штука такая – жизнь? Как она ухитряется заставлять нас всё глотать да ещё просить добавки? Вдох – выдох, вдох – выдох – только и всего? Но на самом деле всё обстоит куда проще. Это бессилие, настоящее бессилие, когда ничего не можешь, ничего – хоть весь мир обойди, отовсюду доносятся эти ужасающие голоса. И тогда тебя одолевают страхи, страхи царя Соломона, Того, который отсутствует, позволяет всем сдохнуть и никому никогда не приходит на помощь. И тогда, если удастся найти что-то или кого-то, кто может тебе хоть чуточку помочь страдать, какого-нибудь старикашку, или, скажем, мадемуазель Кору – я не могу этим не воспользоваться. И чувствую себя немного менее бессильным. Конечно, я не должен был трахать мадемуазель Кору, но особого зла ей это не принесло. Я не могу отвечать за общественное спасение, я могу лишь выступать как кустарь – одиночка.
АЛИНА.
Кое-кто уже пытался спасти мир. Даже церковь такая была, её называли католической.
ЖАН.
Дай мне чуть-чуть времени. Алина мне нужно время. У меня никогда не было никого, поэтому были все. Я так далеко отлетел от самого себя, что теперь кружусь как колесо без оси. Я пока не для себя… Я ещё не начал жить для себя. Дай мне срок, и никого не будет, кроме тебя и меня.
АЛИНА.
Ты так ловко заговариваешь зубы, что это просто неприлично.
ЖАН.
Мы будем жить для нас, ты и я. Мы вдвоём откроем маленькую бакалейную лавку. Будем жить тихо – мирно.
АЛИНА.
Нам остаются только чувства. Я знаю, что голова обанкротилась. Я знаю, что все системы тоже обанкротились, особенно те, которые преуспели. Я дам тебе одну книжку. Это немецкий автор, он писал пятьдесят лет назад, во времена Веймарской республики. Эрих Кёстнер. Книга называется "Фабиан". В конце Фабиан идёт по мосту и видит девочку, которая тонет. Он кидается в воду, чтобы её спасти. И автор заключает: "Девочка выплыла на берег. Фабиан утонул. Он не умел плавать".
ЖАН.
Я это читал.
АЛИНА.
Каким образом? Ты читал? Где? Эта книга давно уже не продаётся.
ЖАН.
Я читаю что попало. Я ведь автодидакт.
АЛИНА.
Жан, ты притворщик. Где ты это читал?
ЖАН.
В муниципальной библиотеке в Иври. А что тебя волнует? Я что, не имею права читать? Это не вяжется с моей рожей? Я поступил бы не так, как Фабиан. Я привязал бы себе на шею все двенадцать томов всемирной истории, чтобы быть уверенным, что немедленно пойду ко дну…
АЛИНА.
Негодование, протест, бунт по всей линии всегда превращает тех, кто избрал этот путь, в жертвы. Доля бунта, но и доля принятия тоже, только так. Я готова до известной степени остепениться. Я тебе сейчас скажу, до какой именно степени я готова остепениться: у меня будут дети. Семья. Настоящая семья, с детьми, и у каждого две руки и две ноги. Извини. Я тебя испугала… Ключ я оставлю под половичком.
ЖАН.
Что ты мне посоветуешь делать с мадемуазель Корой?
АЛИНА.
Я не собираюсь тебе ничего советовать. Не имею права.
ЖАН.
Лучше продолжать и потихоньку опустить всё на тормозах или порвать разом?
АЛИНА.
Это ничего не изменит. Ну пока, надеюсь, до вечера. Но если ты больше никогда не придёшь, я пойму. Нас ведь на Земле что-то около четырёх миллиардов – у меня много конкурентов. Но мне бы хотелось, чтобы ты пришёл.
ЖАН.
Алина...
АЛИНА.