Третья рота
Шрифт:
— Та признайтесь, хлопцы, вы ж гайдамаки? Вас же разбили на Сватовой?
Я отвечаю:
— Да, мы гайдамаки.
Дядька ничего не сказал.
Но я долго не мог заснуть и всё глядел на топор в углу…
А неподалёку от Святогорской станции (кругом красные партизаны), в одном селе, когда мы лежали на полу, вошёл лысый старикан — староста — и потребовал у нас «пачпорта».
— Какой «пачпорт», ежели мы мобилизованы?
— Да что там с ними болтать! В штаб их!
А женщины не отдают нас, плачут и приговаривают:
— Та они ж такие, как и мы: и чернобровые, и говорят по-нашему.
И
И странное дело… Лысый «пачпортный» староста просит переписать ему на память стихи. Помню начало… (О мои стихи, такие же наивные и зелёные, как моя вечная молодость…)
Пісня ця родилась в темнім, темнім гаю I тепер по світу хай вона блукае. Хай вона до зброі всіх рабів скликае. Пісня ця родилась в темнім, темнім гаю…Вот такие слова… Но вы бы послушали, как я тогда декламировал. У меня даже мурашки бегали по коже от воодушевления…
Нам дали сала, огурцов и хлеба и отпустили.
Пришли на станцию. Вернее, я один пришёл на станцию. Товарищ мой исчез… Его дядьки не пустили… Я и до сих пор не знаю, где он… Было это так. Когда мы выходили, один дядька, который молча слушал мои стихи, подошёл к моему товарищу, взял его за плечи и сказал:
— А ты, хлопче, останься, побалакаем…
И до сих пор балакают…
Спрашиваю на станции у телеграфистов, где красные, где петлюровцы, а мне не говорят…
Подходит поезд (пассажирский). Сажусь. Еду. Поезд — на Харьков. В Харькове с вокзала не выйти. Я ведь не штатский.
И я был вынужден прикомандироваться к Мазепинскому полку [8] .
В Харькове у меня дядька, слесарь Иван Локотош… Но с вокзала-то не выйдешь.
Мазепинцы отбили у карателей две цистерны горилки, и нам выдавали ежедневно почти по котелку.
Как-то нам выдали по целому котелку горилки. Мы выпили. Нас построили и повели в город. Впереди с наганами идут старшины и каждого из прохожих, у кого руки в карманах, заставляют поднимать их вверх… Приходим на какой-то завод. До сих пор не вспомню, на какой, только знаю, что шли мы к нему очень долго… Едва открыли заводские ворота, как грянули выстрелы…
8
Мазепинский полк — гайдамацкий полк войска С. В. Петлюры, носивший имя гетмана Мазепы.
Мы — назад…
Потом снова — к заводу… У нас ручные пулемёты. (Я попал в пулемётную ватагу, но был ещё с винтовкой.) На заводе тихо, никого нет… Только грустные чёрные окна да убитый шальной пулей реалистик во дворе…
Идём дальше… Ну, понятно, котелок горилки весьма повлиял на мой «котелок». Заходим в какой-то двор. В доме в подполе много оружия и листовки с призывом к восстанию.
О мои винтовки, смазанные маслом, мои рабочие винтовки… Это же я своими руками клал вас на повозки и ел абрикосовое варенье… Только мне чудно было, что хлопцы забрали и одёжу, и поросёнка, и коньки…
Потом мы полили улицу из пулемётов и вернулись на вокзал.
Отступление.
На Новой Баварии [9] я встречаю броневик 3-го гайд-полка.
— А, Володька?
— А мы ж сказали твоей сестре, что тебя зарубили на Сватовой.
Между прочим, на Сватовой нас разбили левые эсеры, «сахаровцы».
Жаль, что они отбили у нас тогда вагон с обмундированием. Шинель у меня была рваная и старая… Мне как раз обещали выдать новую, а теперь жди, когда выдадут…
9
Новая Бавария — железнодорожная станция в предместье Харькова.
Я всё не верю… Думаю, что это недоразумение, что мы с большевиками не воюем.
Лозовая. Декабрь 1918 г.
Делегация немцев едет в Москву. Мы её пропустили. Хотели отбить у Махно Павлоград, не мы, а Павлоградский полк. А Махно пустил казаков в Павлоград, а потом как взял их в пулемёты…
Больше Павлоградский полк не ходил отбивать у Махно Павлоград.
Сотенный Глущенко взял меня и нескольких казаков из моего роя, и мы пошли на базар. Когда мы стояли на углу, к нам подошёл мой бывший товарищ по сельскохозяйственной школе Гнатко. Он был в штатском, и мне как-то дико было говорить с ним о прошлом, я только сказал ему:
— Жаль, что мы встретились с тобой при таких обстоятельствах.
— Направо!
И мы беспрекословно отправились делать своё дело. Мы арестовали двух кавалеристов из Павлоградского полка. В руках они держали подмётки, хромовые вытяжки и вообще всё, что нужно для сапог. Когда мы вели их на станцию, к нам подскочили несколько кавалеристов из их полка. Вид у них был очень воинственный: смуглые, с чёрными шлыками, за поясом чингалы и кривые сабли. Ну вылитые запорожцы. Они стали кричать на нас и размахивать руками, требуя отпустить арестованных. Сотенный Глущенко хрипло прокричал:
— По бандитам — огонь…
Я вяло и робко сделал то, что требуется. Мы были готовы стрелять. Павлоградцы побледнели, поникли. Их лица враз похудели, и противно было слушать, как они, заикаясь, забормотали:
— Да што, да мы ничего… Да мы ничего… — и жалко попятились назад.
На станции нас окружила толпа павлоградцев. Размахивая бомбами, они наседали на нас. Наши хлопцы тоже размахивали бомбами. Кричали, что быть того не может, чтоб свои да своих же расстреливали. Павлоградцев было больше, и мы отдали им арестованных.
Ещё. Арестованы два еврея — студенты из Одессы. Ехали в Одессу. Настроение у них понимаете какое… Приходят пьяные казаки и бьют их табуретками по морде, а они только заслоняются руками и смотрят как кролики…
И вот им, ведь студенты же, я читаю свои стихи о Констанции, о звёздах и ландышах… А они в смертельной тоске улыбаются мне, говорят, что я — поэт. Правда, я предчувствовал, что их не расстреляют, и всё время утешал их. Но лезть к ним со стихами, да ещё такими… Когда люди уже за гранью жизни…