Тревожное лето
Шрифт:
— Сколько у нас стреляных гильз, Михаил Сергеевич?
— Надо посмотреть по документам. А зачем они вам, гильзы?
— Японцы хотят купить.
— Кавасаки обещают, — сказал Линьков. — За гильзы и другой металлолом. Но им больше хочется иметь именно гильзы.
— Я подготовлю справку, — пообещал Токарев и подышал зябко на руки.
— Подготовьте, — согласился Вольской. — А впредь всегда имейте при себе отчетность.
Токарев ушел, и Вольскову доложили о прибытии японца.
Шерер бубнил в ухо Вольскову:
— Валюта сама идет в руки. Это ведь хлеб.
Вольсков вертел в руках карандаш. Он не хотел отдавать японцам гильзы.
— У нас есть черный металлолом, — говорил он устало и щурил близорукие глаза.
— Нас интересуют в основном гильзы от снарядов, — упорствовал Табахаси. — Не пожелаете рыболовецкие суда, заплатим валютой.
Ростов переводил, напряженно следя за выражением лица Вольскова. И чем больше председатель гyбисполкома упорствовал, тем спокойнее становился Ростов. Он как бы одобрял действия Вольскова.
Во время перерыва Вольсков говорил Шереру:
— Ну, загоним гильзы, получим кавасаки. Ты дашь гарантию, что этими же гильзами потом они не шарахнут и по кавасакам, и по нашим головам? То-то. Тут, если пораскинуть мозгами, что получается? Поставка боеприпасов. Заменят капсюли, начинят порохом — и заряжай. Что, не так?
Шерер с неохотой согласился:
— Оно, конечно, так... Но опять же...
Вольсков позвонил Пшеницыну.
— Ты гляди в перспективу, — посоветовал секретарь. — Действуй, как подсказывает революционная совесть.
— Ну, а все же?
— Предложи им лес. Вот мой совет. А латунь нам самим еще пригодится для обороны.
Вольсков так и поступил. Японец ушел недовольный.
В это время Пшеницын позвонил Карпухину, поинтересовался, как идет розыск похищенных денег, и предупредил:
— Ты знаешь, что японцы катаются по городу и всюду суют свой нос? Смотри за ними. Не нравится мне их любопытство. И вся их затея с гильзами тоже не нравится.
В кабинет к Карпухину вошел его заместитель Жилис.
— А тебе известно, кто к нам пожаловал? — спросил он, сдерживая усмешку. — Полюбуйся. — Жилис положил на стол фотографии, на которых был изображен Табахаси. — Вот это он в гражданскую, — указал на один из снимков, — а это — в нынешнее посещение Владивостока. В восемнадцатом Табахаси, он же Ясутаки Кансло, руководил подотделом контрразведки. Теперь он полковник разведки японского генштаба. Вот тебе и фирма «Мицубиси».
Карпухин с интересом разглядывал круглое лицо японского разведчика. Потом взял увеличительное стекло и принялся сличать фотографии.
— Действительно, это один и тот же человек.
— Мы уже провели экспертизу, Иван Савельевич. Полное тождество. А сообщил нам о японце бывший подпольщик Полукаров: увидал его на улице — и сразу к нам. Что будем делать?
Карпухин сложил фотоснимки, перетасовал их, как игральные карты.
— Продолжайте наблюдать; если будет лезть куда не следует, предупредите.
Когда Карпухину доложили, что Губанова под видом контрабандиста решено послать к Гринблат, он недовольно спросил у Хомутова:
— А для чего, собственно?
Карпухин считал, что наблюдение может дать больше, чем непосредственное вмешательство.
— Срок-то три дня, — сказал Хомутов.
— Это приказ. Но не знаю, может, я и ошибаюсь, только вы, ребята, торопитесь там, где не надо. — Он взял со стола листок синего цвета, поднес близко к глазам, сильно щурясь: — Знаешь, что это? Ребята из отдела Борцова фаэтон нашли в Гнилом углу в лесочке. Мало того, он уже здесь и осмотрен.
Он быстро пробежал глазами акт: «...кровь на ступице колеса появиться могла от попадания пули в тело бандита рикошетом. Поскольку выстрела было сделано два, то места попадания обеих пуль определены...»
— Хорошая зацепка?
— Да, зацепка существенная. Но...
— Что? — быстро спросил Карпухин.
— Мне кажется, бандиты видели и кровь, и дырку в тенте. Мало того, они сами оставили фаэтон, мол, нате, нам не жалко. Это, можно сказать, своеобразный вызов нам. Попробуйте найдите, даже с такими серьезными вещественными доказательствами.
— А может, неопытные действовали. Не отпетые грабители, а боевики антисоветского подполья.
— Это одно и то же, — отмахнулся Хомутов.
— Я не в том смысле, что и те и другие враги...
Хомутов согласился:
— Я понял вас, Иван Савельевич. Возможно, это действительно не уголовное дело, а политическое.
— Вот именно.
— Мы говорили с вами о Губанове в качестве ходока с той стороны. Я все же намерен добро дать. Вы, конечно, можете запретить, однако в данной ситуации при тщательной подготовке это не помешает.
— Только при тщательной, — согласился Карпухин. — Именно при тщательной. А у нас времени нет тщательно готовиться, голубчик. Нету, — развел руками, — этого времени. И в ближайшем обозримом не будет. А спугнуть можем. Меня все-таки интересует, почему ты упорствуешь? — пытливо заглянул в глаза.
И Хомутов чистосердечно признался:
— Уходит она, Иван Савельевич. Дважды упускали. Нырнет в толпу на Семеновском базаре — и как в воду.
— Ну, дожили... — сдерживая себя, покрутил головой Карпухин. — Ну, спасибо... Баба обводит вокруг пальца. Не говори больше никому, не то куры засмеют. — Карпухин злился, хотя знал, что уйти от слежки на Семеновском базаре проще пареной репы. Там круглые сутки толпа. — Ладно, действуй по своему усмотрению, — согласился Карпухин.
Обиженный, Хомутов ушел, вспоминая, как не раз Кержаков сконфуженно жаловался:
— Не баба, а ведьма какая-то. Идешь — чуть не за юбку держишься, понимаешь. И вдруг р-раз — и нету ее.
Владивосток. 14 февраля 1924 г.
Андрей с помощью Хомутова раздобыл целый фунт кокаина и поздним вечером явился к Гринблат. Он не ждал распростертых объятий, и потому та настороженность, с которой его встретила Ванда, не оказалась неожиданностью. Ванда действительно была красива: черные бесовские глаза, овальное смуглое лицо, большой и яркий рот, стройная. Ну ни за что не подумаешь, что перед тобой преступница.