Тревожное лето
Шрифт:
— Но не был. Был ты.
— Не я один.
— Остальные сказали все, что знали.
— Кто? Халахарин?
— И Халахарин.
— И Кавкайкин?
— И Кавкайкин.
— Думаю, мне добавлять нечего.
Дзасохов засмеялся закрытым ртом:
— Холл показал обратное.
— Бедный Холл. Наверное, его здорово били.
— Не паясничай, — Дзасохов ногой приоткрыл печь, присел.
— И все-таки, где факты?
— А факты таковы: как показал Холл, некая секретная информация получена им от тебя. Вот фотография. — Дзасохов бросил на стол снимок, который показывал американскому корреспонденту вежливый китаец.
Снято словно бы из-за угла, при плохом освещении. «Ну, мой портрет. Ну и что?»
Серегин повертел фото:
— И где тут обозначено, что это момент выдачи тайн? Просто твой приятель Олег Серегин, пьяный до положения риз.
Дзасохов скривился, пытаясь улыбнуться:
— Странно... Никогда не видел тебя пьяным.
— Ну и что дальше?
— А вот что. Ни у кого из бывших в «Берлоге» нет ни гроша. Кроме одного... У тебя с недавних пор в Харбинском банке появился капитал. Откуда это?
— Ну что, ты и вправду все знаешь!
Дзасохов самодовольно хмыкнул.
— В чем сознался наш юный друг? — настаивал Серегин.
— Во всем. Тайну продавали трое, а деньги одному. Так?
— Деньги правят миром, дорогой!
Дзасохов поморщился, погремел коробком, чиркнул спичкой. Она нехотя, бледно загорелась.
— Вот тут вы у меня, — он стиснул кулак и подержал его перед собой, — ваши шашни с американцами. Все хватают, гады, пока ты тут в крови пачкаешься. Все продали... Россию с молотка пустили, царя, мундир, лишь бы себе в карман. Свои так не делают.
— Подожди, ну в чем ты меня обвиняешь? Что не поделился с тобой, да? — морщась, спросил Серегин.
Дзасохов, не слушая его, продолжал:
— Кто помог тебе, когда ты появился здесь без штанов? Дядя? Я! — ткнул себя в грудь. — Устроил, пригрел. А теперь морду воротишь? А не задумался ни разу, почему тебе никто еще даже в морду не дал, не то чтобы допросить по всем правилам?
Этот поворот Серегина устраивал. Деньги и только они интересуют Дзасохова. Сейчас все, кроме денег, для него прах, тлен. И Россия, и царь, и мундир. Деньги — это жизнь, благополучие там, за морями-океанами. На остальное наплевать.
— ...не считай меня за дурака...
— Ты умный, — сказал Серегин, — это я дурак. Ладно, — согласился он. — Ловко ты меня... Государственная тайна, дорогой Игорь Николаевич, стоит многих денег. Если я тебя правильно понял, нас было трое. Сейчас будет четверо. Не многовато ли?
— Двое, — категорически поправил Дзасохов. — Двое, — повторил он. — С Халахариным мы, кажется, перестарались. Кавкайкин не в счет. Я ведь знаю, американцы неплохо платят, — заулыбался он.
— Значит, двое. Ну что ж... Пусть так.
— Вернешься в камеру, приведешь себя в порядок. Я буду ждать. Амуницию тебе туда принесут.
В камере уже сидел Кавкайкин. Он бросился к Серегину. Разбитые губы его кровоточили, и весь он походил на дворняжку, которую только что палкой учили быть злой.
— Он меня бил... За что?
Серегин торопливо надевал принесенную конвойным портупею, потом поискал фуражку, стряхнул с нее пыль.
— За что? — переспросил. — За то, что болтал лишнее.
Кавкайкин заплакал. Серегину нисколько не было жаль его.
Небо висело низкое и сырое, начинал моросить мелкий дождь. Во Владивосток со стороны Первой Речки колоннами входили войска Народно-революционной армии и партизаны. Красными флагами, ликованием и песнями встречал их город. Бойцов в буденовках и партизан с красными лентами на шапках забрасывали цветами, обнимала, расстраивая ряды. Многих из бойцов покидала выдержка: выбегали из колонн, к ним кидались родные и друзья.
Парнишка лет десяти, в большой, не по голове, кепке, босой, бежал рядом с конниками и кричал:
— Тятька!.. Тятька!.. Ты меня не узнаешь, тятька?! Это ж я, сынка твой! — Плакал, размазывая слезы, спотыкался и снова бежал: — Тятька-а-а...
Следом семенила худая женщина в вязаном сером платке, вглядывалась в лица бойцов и все заправляла под платок седую падающую прядь.
— Хлопчики, не видали моего Гришку? Хлопчики...
— Тятька-а!..
Бойцы переглядывались: где ж тот тятька, которого так кличет мальчишка? Может, и жив он, а может, сложил голову где-то под Волочаевкой или Спасском? И не выдержал один, подхватил мальца, усадил с собой. А тот, прижавшись к нему, все всхлипывал и повторял:
— Ты не узнаешь меня, тятька? Это я, сынка твой...
Боец трудно сглотнул, притиснул его к себе:
— Узнаю, сынка... Узнаю...
На железнодорожной станции отдувался паровоз: только что прибыло командование. Собирался митинг. Главкома Уборевича качали. Он высоко взлетал, придерживая одной рукой фуражку. Раздавалось громкоголосое «ура».
Таня Снежко и Карпухин поднялись на балкон, откуда весь Золотой Рог был как на ладони.
— Вот они, — запыхавшись, воскликнул Карпухин, указывая на выходящий из бухты последний пароход с белыми.
Его трубы исходили густым черным дымом. И Таня подумала, что, может, именно на этом пароходе уходил далеко от Родины Олег Серегин...
— Удачи тебе... Удачи тебе и сил... Удачи...
— Что вы сказали, Таня? — спросил Карпухин, оборачиваясь к ней.
— Ничего, это я так...
Он глубоко и облегченно вздохнул, как будто взобрался наконец на крутую гору, снял фуражку, несмотря на морось.
— Вот и закончился наш поход. Ишь, как коптит последний кусок нечисти...
Серегин, подняв воротник шинели, стоял на корме, прижатый к леерам молчаливой толпой, и лихорадочно водил тяжелым морским биноклем по улицам города, запруженным толпами народа, где пылали флаги и транспаранты. И он мог быть там, среди своих, на этом ликующем празднике. На какое-то мгновение, как ему показалось, он нашел Таню. Плотнее прижал к глазам окуляры, но шлейф копоти, тянувшийся за пароходом, уже заволакивал город.