Тревожное лето
Шрифт:
— Мальва, с-сука... — зашипел Воротников, боком пробираясь к крыльцу. В летней кухне вспыхнул огонек.
— Кто там?
— Игнат! — звонко закричал Воротников. — Забери эту стерву, не то я башку ей проломлю!
— Это вы, вашбродь?
— Я! Кто же еще в такую погоду припрется к вам? У, зараза... — замахнулся Воротников на собаку.
— Ну чего ты, дурочка?.. — Игнат взял Мальву за ошейник, потянул на себя. — Свои это. Перестань. И чего это она так невзлюбила вас?
— А того, — огрызнулся Воротников, рысью добегая к крыльцу.
Воротникова все собаки не любили, и потому он их панически боялся.
В стеклах веранды появилась какая-то тень. Воротников догадался, что это высматривает Полубесов, и сказал негромко, но так, чтоб было слышно ему:
— Это я, Анатолий Петрович!
Загремели запоры. Полубесов впустил гостя, запер дверь. Воротников вошел в тепло.
— Прошу, Юрий Мокиевич. Может, чайку погреть?
Воротникову хотелось не чайку, а чего-нибудь покрепче, но просить он постеснялся и потому сказал дипломатично, надеясь, что хозяин сам поймет:
— На ваше усмотрение, Анатолий Петрович, на ваше...
Полубесов, будто не понял намека, споро раскачал примус, взгромоздил на него чайник.
— Что это вас в такую непогодь принесло? — спросил он, протирая чайную чашку. — Случилось что?
На Полубесове, как на вешалке, висел японский халат, худые тонкие ноги — в мягких пуховых шлепанцах, выглядел он по-домашнему уютно и мирно. Воротников завидовал устроенности своего шефа, его обеспеченности, завидовал тому, чего сам не имел.
— Нашего замели чекисты.
Полубесов медленно повернулся в его сторону:
— Кто вам сказал?
— Соболь. Сам видел. Говорит, в коридоре встретил под конвоем...
— Откуда ему известно, что это наш?
— Ему все известно. Надо что-то предпринимать. Выдаст этот нас с потрохами.
Полубесов сел. Длительное время молчал, и Воротников подумал, что он выбирает решение. Но Полубесов, как всегда в острых ситуациях, долго не мог собраться с мыслями, ему мешал сосредоточиться страх. Стыли ноги, мутилось сознание.
Задребезжала крышка на чайнике. Воротников сам снял его с огня, подул на пальцы.
— Так что делать-то?
— Делать? — переспросил Полубесов и потер кулаком выпуклый с глубокими залысинами лоб. — Делать... Кто он такой?
— Поленов.
Полубесов поставил чашку, налил кипятку. Воротников плеснул заварки, положил кусочек сахару из вазочки, воровато глянул на задумчивого Полубесова и взял еще три. Полубесов хотел налить и себе, но чашка выскользнула из его рук. Воротников подпрыгнул от испуга.
— Как говорят, посуда бьется к счастью, — сказал он.
— Да-да... Вы заметили, Юрий Мокиевич, такую закономерность: чем тяжелее жизнь человека, тем суеверней он становится? — неестественно оживился Полубесов. — И эта вот примета не от хорошей жизни. А как Поленов? Держится?
— Держится, — усмехнулся Воротников. — Пока всего один допрос был. Что он на втором запоет?
— Поленову надо помочь, Юрий Мокиевич. Надо немедленно уговорить Соболя, пусть сделает все, что в его силах.
«Вот гад, — подумал раздраженно Воротников, — ему-то что, у Поленова мой адрес». Вслух сказал:
— А что он может сделать? Выпустить, что ли? Так это не в его власти.
— Пусть придумает что-нибудь, — настаивал Полубесов. — Нам нужен Поленов. Очень нужен.
Неудачи следовали одна за другой. Провалилась операция с фальшивыми дензнаками. Воротников сильно перенервничал. Но больше его испугал Полубесов. Все эти дни проходили в постоянном страхе. Не единожды появлялась мысль бросить все и скрыться. Но что-то удерживало. Скорее всего железное русское «авось пронесет». Не успели оправиться от одного удара, как шарахнул второй. От первого спасла хорошо продуманная конспирация и выдержка Воротникова, но у него, кажется, уже сдают нервы. И все же Поленова надо спасти. Надо рискнуть. Пойти на отчаянный шаг, может, даже чем-то пожертвовать. За последнее время ассигнования из Харбина упали до минимума. А деньги нужны. После настойчивых просьб Бордухаров решил убить двух зайцев сразу: поправить финансовое положение подполья и совершить экономическую диверсию. Но акция эта лопнула.
— Вот что, — решительно произнес Полубесов, — сделаем так...
Харбин. Июль 1927 г.
— И никого-то ты, Леонтий Михайлович, не боишься, — ворчал Дзасохов, стягивая мокрый плащ, — и все тебе нипочем.
— А кого мне бояться? Тебя, что ли? — с намеком спросил Заборов.
— А хотя бы, — вызывающе весело ответил Дзасохов. — Все-таки как-никак, а в моих руках вся контрразведка...
— Допустим, не в твоих, а у Бордухарова.
— Это одно и то же. Закордонная у него, а контрразведка у меня.
— На что намекаешь? — уязвленно спросил Заборов.
— Это я просто так, не волнуйся. При таком бандитизме в Харбине ты дверь не запираешь. Входи кто хочет. А меня действительно бояться нечего. Пусть чекисты трепещут, а тебе ничего плохого не сделаю, потому как ты в моих старых товарищах. Ты уж извини, гляжу, свет в окне, дай, думаю, забегу. Дождь как из ведра, черт бы его побрал. Сыро, мерзко. — Дзасохов провел по лысине, потер зябко ладони. Потянул носом. — Кофеек. М-м... Угостишь?
— Проходи, чего уж там.
— А у тебя найдется?.. — щелкнул Дзасохов по горлу. — Понимаешь, дрянная погода — дрянное настроение. Ноги, понимаешь, ломит. Как дождь, так ногам вытерпу нет. Чего ты такой скучный?
— Нездоровится.
— Во-во, оба мы с тобой «здоровяки». Годы идут, да и климат...
Заборов налил водки. Дзасохов выпил, крякнул, от закуски отмахнулся. Глаза его сразу заблестели:
— Слушай, ты знаком с Лескюром?
— С кем, с кем?
— Ну с которым флиртует Косьмин.
— А, наслышан. Интересуешься?