Тревожное лето
Шрифт:
— Нечаевцы, — кивнул в их сторону Заборов. Помолчал. — Тоскливо что-то мне, Артур Артурович, ей-богу, прямо хоть в петлю лезь.
Ростов присмотрелся к нему:
— Вы нездоровы. Вид у вас... Советую, как врач, калошами не пренебрегать.
— Калоши? Опротивело все. Глаза бы не глядели на белый свет, прости меня, господи. — Высоко над городом в просветах между черными облаками мелькала луна. — Вот гляжу на это светило, и выть хочется. Аж скулы сводит. Вы были сегодня в советском консульстве?
Ростов молчал, как будто решал, признаться или не признаться.
— Вам это интересно? — наконец спросил он.
Заборов смешался. Легонько провел подушечками пальцев по искусной резьбе на набалдашнике трости.
— Извините, это я так. Ко мне сегодня Дзасохов заходил. От него узнал. За вами ведется, наблюдение,
— Меня это не страшит. Пусть себе наблюдают. Они за всеми наблюдают. Надо ведь хлеб оправдывать.
— Они считают вас, — Заборов наклонился к Ростову, — агентом ГПУ.
— Спасибо за откровенность.
— Пустяки, — отмахнулся Заборов.
— Я действительно бываю в советском консульстве. Врачую Павла Константиновича. Это всем известно.
— И все же я бы на вашем месте поостерегся. Шутки с ними плохи.
— У меня нюх. Подождите, я его еще возьму за жабры. — Щеков большеголовый, лысый, белесые, как у теленка, брови и ресницы, челюсть квадратная с оттопыренной нижней губой, короткая шея и узкие плечи. Смотрит не моргая, потому его и прозвали Бульдогом. — Вот однажды, — Щеков сложил на животе руки и поднял взгляд в потолок, — служил один ферт, с тремя звездочками на погонах, в любимцах барона Энгельгардта ходил. Уж кто-кто, а барон понимал толк в людях. Происхождение этого ферта благородное, голубой крови. Вот, значит, промеж них и завязалось уважение друг к другу. И ведь, гад, не раз бывал у красных и сведения добывал такой важности, что другому и не снилось. А потом, как до дела, попадаем впросак. Деникин рвет и мечет. И ведь, стервец, подстроит так, что не он виноват, а генералы. Стал я к нему присматриваться.
Был у барона заместитель, полковник Волосатов, царствие ему небесное, вздернули большевички в Иркутске, доложил я ему свои соображения. Начали наблюдать за фертиком. И что вы думаете? Вывели на чистую воду. Привели к барону. Он и спрашивает: «Чего это ты, братец, подло так поступил со мной?» Спокойненько спрашивает, а сам белее стены. А тот отвечает: «Это не я, а все вы, подлецы, против народа идете». Барон говорит опять же спокойненько: «Мужественный вы человек. А таких людей я очень уважаю, потому дайте ему наган с одним патроном, отведите в пустую комнату».
Я его хотел своими руками придушить, да разве с бароном поспоришь? Отвели его куда надо, дали наган с патроном, — Щеков вперил взгляд в Дзасохова, — так что он, подлец, сделал?
— Что он сделал? — заинтересовался Дзасохов, черкая карандашом квадратики и прямоугольники.
— Выбил окно, застрелил начальника караула Салпанова — и дай бог ноги. Вот что он сделал, подлец.
— Убежал? — удивился Дзасохов.
Щеков подобрал губу, стряхнул пепел под ноги.
— От меня еще никто не бегал. Хотел я его, кроме того, вздернуть на осину, да тут красные нажали. Это я к чему? Меня не проведешь на мякине. Я — стреляный воробей.
— Как фамилия того ферта?
— А черт его знает. Что, он под настоящей работал? Был Русин, а на самом деле не знаю.
«Бульдожья действительно хватка. Авось выйдем на резидента. Чем черт не шутит», подумал Дзасохов.
— Ты вот что, веди его сам. Понял?
— Понял, Игорь Николаевич. Как не понять.
— И чтоб комар носа не подточил. Тут особо внимательным надо быть. Кто Ростов? Доктор. А доктора везде бывают. Возьмем мы его. И что? Задаем вопросик: «Ходишь к консулу?» Скажет: «Хожу. И что? Я врач. В консульстве тоже люди, и они болеют. А своего врача у них нет». И как мы? Вот то-то и оно.
Щеков считал, что к начальству, конечно, надо прислушиваться, на то оно и начальство, чтоб всякие там умные речи говорить. А что до исполнения, тут надо покумекать... А для этого должна иметься своя голова на плечах — не начальническая. Распоряжение Дзасохова он понял по-своему.
Лескюр собрал о Заборове все, что мог, и теперь четко представлял себе человека недюжинного ума и способностей, запутавшегося в жизненных противоречиях, что, в общем-то, в его положении могло произойти очень просто.
Бойчев сообщил в Центр о непредвиденном обстоятельстве и предложил начать розыск. Ответ пришел быстро, неутешительный: Заборова Вера Игнатьевна, 1893 года рождения, не значится проживающей на территории СССР.
— Тут что-то не то, — не сдавался Лескюр при новой встрече с Бойчевым. — Или она выехала за границу, или... А вы знаете, что мне пришло в голову? — живо спросил Лескюр. — Она ведь могла выйти замуж и изменить фамилию. — Он хлопнул себя по лбу. — Ведь, потеряв связь с мужем, не зная, что с ним, она хотя бы ради детей могла пойти на это.
В тот же день Ростов вновь встретился с Заборовым, и после разговора о том о сем спросил о жене. Заборов изменился в лице:
— Ерунда какая. Я вам могу показать ее письма, если хотите. — Он порылся в секретере и положил пачку писем перед Ростовым. Тот замахал руками, однако взглядом уцепился за адрес на конверте: от Сенегиной В. И. Его даже жаром взяло.
— Простите, а почему от Сенегиной?
— Видите ли, Вера урожденная Сенегина. И, выйдя замуж за меня, она не пожелала изменить фамилию, отчасти потому, что была единственным ребенком в семье, и кому-то надо было оставаться продолжателем рода, а отчасти потому, что фамилия моя ей не понравилась. Говорила, что это: Заборова, Подзаборова? Шутя, конечно. И дети, мол, Заборовы да Подзаборовы. Вот какая штуковина. Я, конечно, не сопротивлялся.
В Центр пошла шифровка с просьбой начать розыск Сенегиной Веры Игнатьевны.
Лескюр с нетерпением ждал, что ответит Владивосток. Если Сенегина в Приморье, то найти ее не составит труда. Только бы нашли...
Владивосток. Июль 1927 г.
Губанов снимал комнату на Морской, 12, у одноногого пьянчужки Митрохина. Ему давно пора было перейти в общежитие, благо предлагали, но он не мог бросить несчастного Митрохина с пятью пацанами. Привык к ним, как к родным, да и детвора полюбила Губанова. «Пропадут ведь без меня, — порой размышлял Андрей, — а им учиться надо». Ксанке пошел уже семнадцатый, а она совсем как ребенок, худенькая, большеглазая, застенчивая. В прошлом году Андрей отвел ее в медицинскую школу; Мишка ходил в третий класс, Гришка пошел в первый, и только Костя да меньшой Пашка еще пускали пузыри.