Тревожное лето
Шрифт:
— Чегой-то ты седни рано явился, — поинтересовался Митрохин. Он был как всегда под хмельком, возился с чужим валенком: прошивал толстую подошву из резины моченой дратвой.
— Дети где?
— А на улице.
— Уроки хоть поделали?
— А какжеть? — хвастливо произнес Митрохин. — У меня все поделают. Я им...
Ксанка принесла горячие щи и села напротив. Губанов хлебал, заедая гречневой кашей: такая у него была причуда — щи есть с кашей. Ксанка смотрела на него, подперев ладошкой подбородок.
— Молодец, Ксанка, — хвалил Андрей. — Мировецкие щи.
Ксанка заалела, потупилась:
— Да ну вас, Андрей Кириллыч... щи как щи.
— Не скажи, — мычал Андрей с полным ртом. — Никто таких не умеет готовить.
— Слышь, Андрей? — привязывался Митрохин. — Чтой-то ты седни так рано?
— Да отвяжитесь, тятя, — умоляюще попросила Ксанка, — дайте ему поесть.
— А вы почему дома сегодня?
— У меня божье воскресенье. Мы пролетарьят. Имеем право на отдых али как?
— Имеете.
— Эх вы, чакисты... — зудил Митрохин. — Людей побили, в порту все погорело, а вам хоть бы хны.
В прошлом месяце в порту почти дотла сгорел склад зерна, купленного в Америке. Пароход «Нью-Арк» еще не отошел от пирса, когда заполыхало зерно. Поджигателей не нашли.
Ксанка осуждающе поглядела на отца.
— Кушайте, Андрей Кириллыч. И не слухайте его. Это он оттого так, что не напился.
— На базаре народ только и судачит о бандах. Скоро по нужде не выйдешь. Чакисты, мать вашу... Посадить бы вас на мой паек, живо забегали бы.
— Пить надо меньше, — огрызнулся Губанов. — Дети вон босиком. Подумал бы о них. Жить стало легче, а поглядишь на вас, так тошно. Словно при старом режиме. И все из-за водки. И чего она так люба вам, не понимаю.
— Поживешь с мое — поймешь, — пообещал Митрохин. — Молод ишшо укорять. — Шла обычная вялая перепалка, и Губанову до чертиков надоело слушать болтовню вечно недовольного Митрохина.
Андрей отодвинул пустые тарелки.
— Спасибо, Ксанка. — Вынул из кармана коробочку монпансье. — Это тебе за труды. За заботу. А это, — выудил из другого кармана кулек, — детям отдашь.
Ксанка опустила глаза:
— Разве можно так тратиться, Андрей Кириллыч? Вы и так на нас все свои деньги перевели. Спасибо вам. Я лучше детям, а мне на што, мне они — одно баловство.
— А еще это тебе, — Губанов достал маленький сверточек и положил перед Ксанкой.
Девушка испуганно поглядела на него:
— Что это?
— А ты погляди, погляди...
В сверточке оказалась маленькая коробочка. Она неуверенно открыла ее и ахнула: зеленым огнем загорелись камешки маленьких сережек.
— Разве можно так тратиться? — жалобно произнесла Ксанка, но в ее глазах Губанов увидел такую радость, что в груди защемило от острой нежности к ней.
Андрей прокашлялся.
— Это тебе на день ангела. Ты ведь сегодня именинница у нас.
— Ой, спасибочки вам. — Ксанка закрыла узенькими ладошками запылавшее лицо и бросилась вон из кухни.
Митрохин проводил ее взглядом.
— Действительно, Андрей, зазря ты их балуешь. — Вздохнул. — Уся в мать. Та тоже все за других болела, все чтоб лучше было кому-то. И энта вся в нее. А сама что та синица. Одни гляделки. — Быстро заморгал. Митрохин был, как и все алкоголики, слезлив и привязчив. Действительно, если бы не Андрей, что бы он делал о детворой? Если бы Митрохин еще не пропивал зачастую всю свою зарплату, то можно было бы жить. — Эх, чакист... Хорошая у тебя душа.
— Ты, дядь Вань, лучше бы детям на ноги пошил чего. Вон лето на дворе, мокроть какая, а они в лапотках дырявых ходят. Прошлый раз давал деньги на сапожки Ксанке. Где сапожки? — требовательно спросил Губанов, пристукнув кулаком по столу. — Я тебя спрашиваю!
Митрохин засопел, угнул голову.
— Ну что, язык проглотил? Дураков больше нету. Теперь ни копейки не получишь. И как тебе не совестно, а еще красный партизан.
Митрохин швырнул валенок об пол, так что пыль из него брызнула.
— Эх, Андрей Кириллыч... Душа у меня не на месте. Горить душа... — схватил себя Митрохин за грудки и затрясся, выпучив глаза.
— Хватит комедию ломать, дядя Ваня, — решительно рубанул ладонью Губанов. — Все. Доверие ты у меня потерял. — Он поднялся, одернул сатиновую косоворотку. — Побываешь на рынке и купишь хорошие заготовки для Ксанки. А денег не дам. Все.
— И не надо денег, — истово согласился Митрохин. — Так мне и надо, старому дураку. — Он скривился: — Была б жива Клавдия, может, и не пил бы...
Губанов прошел в горенку и застал Ксанку перед зеркалом.
— У Веры Игнатьевны точь-в-точь такие. Она их только по праздникам носит. Память, говорит. А разве если память, то только по праздникам носить?
Губанов не знал, когда носят сережки.
— Это кому какая память досталась. Одних вспоминают только в праздники, других и в будни не забывают. — Веру Игнатьевну он знал. Жила она с двумя детьми неподалеку, у колодца. Андрей частенько брал у нее книги. Книг у нее было множество, аж в глазах рябило от золотых и серебряных корешков. В благодарность Андрей иногда колол ей дрова или носил воду.
— Она ведь хорошая. Жизнь вот только плохая досталась, — говорила задумчиво Ксанка. — Муж у нее знаете кто?
— Кто? — спросил Губанов.
— Офицер.
— У них у всех такая жизнь. Против Советской власти навоюются, а потом плачут, — резко сказал Андрей, собираясь уходить.
— Сенегина не такая. Она... как бы вам сказать...
— Сенегина? — Андрей наморщил лоб, переспросил: — Ты говоришь, Сенегина?..
Через несколько минут Губанов и Ксанка у Веры Игнатьевны Сенегиной пили чай и разглядывали фотографии.