Тревожное лето
Шрифт:
— Григорий, мозги твои куриные, — скривился Щеков, — у нас с тобой никак не могут быть дети. Ну, чего там?
— Да он уж посинел, — испугался Гришка.
— Плесни водички, отойдет.
Гришка с готовностью зачерпнул в бочке воды, выплеснул на Ростова половину ведра.
— Помер, кажись... — испуганно распрямился и осенил себя крестом, со страхом не сводя выпуклых глаз с лица Ростова. Медленно вытер руки о штаны.
Щеков нагнулся, поднес зеркальце к губам. Оно сразу же запотело.
— Дышит старик, чего ему сделается. Гляди, какой крепкий. Это потому, что в нем одни жилы. Он еще и нас переживет. Посади и развяжи. Вот так. Продолжай.
— Про че? — не понял Гришка.
Щеков поиграл желваками. Гришка насупился. На его одутловатой физиономии появилась растерянность. Щеков пригладил на затылке слабый пушок.
— Ростов! Мать твою так и перетак! Будешь говорить али задавить тебя тут? — Щеков пружинно поднялся, стал над Ростовым, заложив руки в карманы галифе.
— Что... говорить? — разлепил спекшиеся губы старый доктор и неслышно заплакал,
— Ну вот, еще слез не хватало... Я спрашиваю, для чего тебе понадобился Мальков! Вот и все.
— Нелюди вы... И как вас таких земля носит? — тихо, как про себя, произнес Ростов. Чтобы не упасть, он уперся руками, перевитыми синими венами, в скамейку, голова его тряслась.
— Григорий, дай ему... Да нет, воды дай.
— Счас, вашскородие.
Ростов жадно и гулко глотал тухлую воду, все дальше вытягивая тонкую шею, а Гришка тянул вверх кружку и щерил зубы. Остаток воды выплеснул ему на бороду.
Щеков, опершись о косяк, посасывал тонкую сигаретку.
— Ну чего молчишь, спрашиваю? Понравилось, что ли? И отчего вы такие зануды? Все люди как люди. Две руки, две ноги, голова. Одна. Все как у Гришки. А вот душа не принимает вас. Вот не принимает, и все. — Щеков выпрямился, морщась, потер поясницу. — А отчего это? Оттого, что все вы сволочи. Думаешь, я не хочу жить по-людски? Иметь свой дом, детей, жену. А вы отняли у меня все. Всю жизнь поломали.
Гришка подобрал выплюнутую сигарету, затянулся.
— Может, девчонку привести, а? Пусть поглядит.
— Погоди. Мы и так договоримся. Ведь не хочешь, чтобы внучку твою Григорий прямо на твоих глазах придавил, а? Она ведь тут. За этой стенкой. А какая девочка... Ей бы жить да нарожать кучу детишек, а тебе правнуков нянчить. Ну?
«Неужели и Наденька здесь? — с ужасом подумал Ростов. — Девочка моя... Как же так?..» Он что-то хотел сказать, но мутилось сознание...
В половине пятого она ушла с няней, но прошел час, два, а они не возвращались. Он заметался, собрался идти искать, но явилась какая-то женщина и сказала, что Наденьку сбил автомобиль и надо оказать ей помощь. Ростов взял чемоданчик и поспешил за женщиной. В волнении он не обратил внимания, куда его ведут.
Очнулся в какой-то квартире, где ему скрутили руки... Заткнули рот, толкнули в автомобиль, потом завязали глаза и долго куда-то везли.
Ростов пытался вытолкнуть кляп. Носом пошла кровь, и он чуть не захлебнулся. И вот он в каком-то подвале.
— Господа... Господа... Что это значит? Отдайте мне мою девочку... Что же вы, господа?..
Хшановский нажимает кнопку звонка, перед ним сразу открывается дверь. Пожилая служанка вводит в большую, просторную, почти пустую комнату. Дальше Хшановский идет сам.
Ванчо сидит на высоком вращающемся стуле, руки его в глине, и рукава закатаны. На нем фартук из чертовой кожи.
— А, Ежи! — Ванчо сползает со стула, вытирает руки ветошью и крепко стискивает ладонь Хшановского. — Что случилось? — Он плотнее закрывает дверь и ведет его в глубь мастерской, где стоит широкий диван. Рядом с китайским столиком — маленький бар и ночник. — Хочешь шотландского виски? Или шерри?
— Ничего особенного... Давай шерри, если не жаль.
Ванчо наливает в рюмки вино. Ежи глядит сквозь рюмку на свет, чмокает, будто пробует букет, хотя ему все вина на один вкус. Знает об этом и Ванчо, но спрашивает:
— Ну как?
Ежи показывает большой палец.
Мастерская завалена мокрой глиной, алебастром, мотками проволоки. Просторная комната с широким окном в потоке солнечного света. С третьего этажа открывается прекрасный вид на Сунгари. Хшановский с Интересом рассматривает скульптурные портреты. И хотя он разбирается в ваянии так же, как и в вине, ему кажется, что Ванчо напрасно транжирит свой талант.
Бойчев самолюбиво следит за выражением его лица.
Ежи с рюмкой в руке обходит великолепно вылепленную фигуру женщины, похлопывает ее по слишком округлым ягодицам. Глина еще не просохла, и он вытирает ладонь о влажное покрывало.
— Ничего баба, — говорит.
— Это не баба, а девушка.
— Ты что, с натуры лепишь?
— А то как же.
Ежи еще раз обошел вокруг, отступил, снизу вверх прошелся оценивающим взглядом.
— Н-да... Она что, голая перед тобой?
— Всяко бывает, — уже с неохотой ответил Ванчо.
— Странные вы люди, художники.
— Почему же?
— Вам все сходит с рук. Возьмись я рассматривать голую девицу, посчитают безнравственным. Так?
— Может быть, — соглашается Ванчо.
Хшановский останавливается перед незавершенной работой, щурит глаз.
— Ну как? — спрашивает Ванчо и становится рядом. Тоже щурится. Перед ними глыба глины, из которой торчит по плечи человеческая фигура в генеральских погонах.
— Ноза нет, одно лисо, — бормочет Хшановский.
— Что? — не расслышал Бойчев.
— Да это я так, — говорит Ежи. — Ишь какой важный.
— Они все тут важные.
— Кто это? — как будто не догадывается Ежи.
Бойчев обиженно поджимает губы, садится в плетеное кресло, предварительно сметая с него какой-то мусор: