Три цвета отражений
Шрифт:
Погодя, вернулся я к кораблям. Пожжены, разбиты, всё раскрадено, людишки мертвы или в полон взяты. Один вышел ко мне из прибрежных зарослей – толмач персиянин, именем Ибн ал-Гайб, раненый в руку.
– Одно тебе осталось, Кудима ибн Бегин – искать милости и справедливости у хорезмшаха. Пади к его стопам, пусть покарает огузов. Меня же оставь, я не дойду пеший. Рана неглубока, но пустыня – алчный зверь, она высосет мою жизнь даже из малой ранки. Это – Туран, я же – из Ирана; здесь всё против меня. В Ургенче, если Аллах соизволит, ты встретишь своего человека Истому.
Помог я ал-Гайбу соорудить жильё из корабельных досок, дал ему снасти для розжига огня – и призадумался. Зима выдалась мягкая;
– От сих мест до Ургенча – сто фарсахов, десять дней верхом, если конь сыт и здоров. Значит, считай для себя две седьмицы, не меньше. Туда ведёт Узбой – старая река, зимой она сильно мелеет, и вода в плёсах становится гиблой, солёной. От колодца Бала-Ишем до колодца Додур, дальше колодец Кара-Хасан. Тропы покажут, как ехать. Берегись людей, ибн Бегин, а больше берегись Гульмазара. Ты узнаешь его по свету в небе.
– Что такое – Гульмазар? чем он опасен?
– Там живёт шайтан. Сам я Гульмазара не видел – хвала Аллаху! – и видеть не хочу. Караван-баши говорили – это гнездо скверны и морока. Сам Ахриман его построил. Гули, дэвы и джинны облюбовали его. Увидишь, как играет свет на тучах – сворачивай в обход, тогда нечисть тебя не коснётся.
Смастерил я рогатину, заточил и обжёг остриё на костре, взял рыбы, сулею и бурдючок с водой – прощай, ал-Гайб, будь удачлив.
Ехал трое дней по Узбою – глинистые берега, сквозного русла нет, едва ручьи из плёса в плёс переливаются. Ночлег устраивал под берегом, жёг саксаул, пёк на нём рыбин. Коню корм и питьё добыть – вот была задача! Туркменского конька я полюбил – моя надёжа, без него рой могилу. Зима – хмарь, низкое небо, ветер свищет, снег метёт – и тает. Утром встану, помолюсь Богу, из солоноватой лужи лицо омою – и дальше.
В четвёртый день к вечеру завиднелось на небе мерцание, ровно отсвет от пожара. Вспомнил слова ал-Гайба – а не свернул. Манит к себе, влечёт и блазнит… будто бес нашёптывает: «Дойди дотуда, погляди!» Конь фыркает, сполохи на тучах то смеркнутся, то ярче станут, а по ветру снег летит редкими хлопьями.
Снег, а может, и не снег. Хлопья крупные, сероватые, порхают и на землю не ложатся. Протянул ладонь поймать их – руку облетают, завьются и взмывают ввысь, как мотыльки.
Страх меня пронял – или прав был ал-Гайб, и надо бежать от Гульмазара? Со страхом пришла и душевная крепость – «И что я, муж-курянин, боем от татей ушедший, да какой-то шелухи летучей убоюсь?»
Так, исполнившись гордыни, поехал я в ту сторону, где небо рдело, дрожа.
И увидел Гульмазар.
Бог весть, чего я ждал – но ожидания были обманчивы. За берегом Узбоя, за холмами, за тощими ветвями саксаула мне открылась глиняная логовина, посреди которой – четыре строения, с виду и впрямь похожие на магометанские мазары с куполами, покрытые затейливой резьбой, а между ними – то ли церква, то ли минарет, вроде башни, у подножия широкой, вверху узкой. Цвет всех строений был сродни глине, на какой они стояли, будто бы они из этой глины выросли, словно грибы. И ничего здесь не светилось, как казалось издали; Гульмазар был тусменным и тёмным. В воздухе над башенкой и куполами виднелись те же хлопья, носящиеся то мелкими тучками, что частой россыпью – без шума, без звука. Неопадающий снег – виданое ли дело?..
Ни души человеческой. Съехав по склону логовины, я приблизился к ближнему мазару – точно, вход в него есть, закруглённый сверху аркой, а двери нет – пустой проём, в нём тьма.
Спешился я, перекрестился на пороге, кликнул:
– Есть тут кто живой?
Звук голоса заглох в подкупольном мраке. Оглядевшись, я заметил на земле как будто след босой ноги, но наклоняться и осматривать его не стал. Коли нет запрета – можно и войти. Коня привязал у двери к выступу вроде крюка; таких крючьев и скоб было немало, иные вели рядком к верху купола.
Внутри оказалось светлей и теплей, чем я думал, но свет серый, как на самой ранней заре, что персияне зовут дум-и гург – «волчий хвост». Под сводом – как такой возвели? великое надо умение!.. – над полом возвышались кругом шесть куполов меньших, а в круге вниз вела дыра с пологой лестницей. Я сошёл по ней, шёпотом призывая Господа Бога – «Спаси, сохрани и помилуй!» – а там…
Может, и не по-христиански это, но уютно, как раз усталому путнику впору. Лежак на полу, вроде тюфяка, набитого шерстью; рядом немалая чаша с водой, а на глиняном блюде – жареная птица, ещё тёплая. Так слюнки и потекли… Хлеба нет, но в скудости, которую я испытал, скача по Узбою, за это хозяевам пенять не станешь. Значит, приметили меня, поняли, что я в беде, гостеприимство оказывают.
– Благодарствую вам на еде и питье, люди добрые! – поклонился я на все стороны, не зная, где схоронились хозяева, а затем повторил, как умел, по-тюркски. – За харчи и постой отплачу вам по совести.
В кисе, что осталась на поясе, денег было немного – пять дирхемов, две дюжины даников и полгорсти медных фельсов – но за ночлег отдать хватит.
Поев, я вышел посмотреть коня – и диво! конёк уже хрупал сеном, а рядом – глиняная корчага воды. Умилился я такой заботе, однако поглядел на землю – босых следов прибавилось. Хлеба не знают, зимой босыми ходят – что за люди живут в Гульмазаре? и люди ли?.. Серый неопадающий снег вился в сумеречном небе. Коня я завёл в купол, пусть ночь в тепле проведёт.
Лёг спать, как в воду ухнул – без страха, с одною надеждой на Бога; саблю положил под тюфяк, рукоятью под руку, рогатину – рядом.
Проснулся – чаша полна водой, на блюде вместо объедков – свежая жареная птица. Напившись и умывшись, положил в чашу дирхем и три даника; плата изрядная. Поклонился на прощание:
– Спасибо вам за доброту и ласку. Не обидьтесь, что не лицом к лицу вас благодарю.
Но не стерпел я искушения. От малых куполов слышалось словно бы бессловесное пение, тихое-претихое, и в каждый куполок вела дверца со скобой. Я приоткрыл… о, чудеса! Пахнуло сухим жаром, а глазам предстало зрелище неописуемое – в чёрном мху, на высоком стебле полыхал живым светом лал, наподобие тюльпана; видно, что камень – и не верится, столь он прозрачен и трепетен. Не знаю, как я руку протянуть осмелился. Помню, подумалось: «Вот бы Ульяше привезти, если Бог даст живым вернуться».
Стебель хрупнул, цветок-камень пал мне в ладонь.
Стон и рёв раздался сзади, необоримая сила отшвырнула меня от заросли чёрного мха, бросила навзничь, и встал надо мной зверь не зверь, человек не человек, страшилище косматое с совиными глазами, заклокотало голосом, будто смола в котле; от испуга и боли я едва разбирал тюркские слова:
– Как ты посмел?!! Я принял тебя, как гостя, а ты – вор!!
Опорный стержень накопителя был сломан, шестая часть моих трудов пошла насмарку. И всё потому, что я ненадолго отвлёкся на слушание известий от тучи – та отследила в двух фарсахах от Гульмазара отряд огузов. И шайтан бы с ними, пусть себе скачут! но я озаботился – конечно, из-за гостя! Показалось, что огузы его ищут. Я подумал, что можно атаковать и перебить туранских лиходеев, слишком близко они дерзнули подступить к дому царевны, и гость, выехав, окажется в опасности – и вот благодарность за мою заботу!