Три кило веселья
Шрифт:
Егорка обрадовал пленных и сухарями.
– Ото дило, - кто-то похвалил его из темноты, - подкрепимось. Перед боем.
Между тем звезды на небе исчезли - все затянулось черными тучами. Стало холодно и сыро. Вдали, все приближаясь, погромыхивало; сверкали молнии - и не понять: то ли гроза, то ли далекий бой.
Самая большая туча неожиданно вывалилась из-за леса и обрушилась на лагерь яростным ливнем. Загремела оглушительно, засверкала близкими молниями.
– Готовсь, братва, - шепнул, перекрывая шум дождя, Бирюков.
И как только близко ударила молния, он размахнулся и швырнул гранату на вышку, где хохлился под дождем часовой.
Разрыв гранаты и удар грома слились воедино. Часовой перевалился через перильца и грохнулся на землю вместе со своим пулеметом.
Была паника, растерянность у охраны - немцам показалось, что в вышку ударила молния. Пленные рванулись - кто в ворота, кто прямо на проволоку и, разметавшись по полю, устремились в лес.
Закричала охрана, застучали автоматы.
Бирюков подхватил ручной пулемет, упавший с вышки, бросился на землю и, прижимая раненую руку к груди, открыл огонь по охране. Чтобы дать возможность людям скрыться в лесу.
Егорка упал рядом с ним, прижался к земле.
– Бежи, Егорка!
– повернул к нему злое лицо Бирюков.
– Шибче до лесу бежи!
– Я с вами, дяденька Бирюков.
Бирюков отбросил пустой пулемет, схватил Егорку за руку, и они тоже побежали к лесу. А сзади все грохотали выстрелы. И вокруг них свистели пули, зарывались в землю под ногами.
Лил дождь, за ноги цеплялась мокрая трава, они спотыкались о кочки, падали - но добежали до леса. Егорка было приостановился подышать, но Бирюков увлек его дальше.
Потом они долго шли одни ночным лесом, натыкаясь на деревья, продираясь через кусты, проваливаясь в налитые водой ямки. Ночь была тихая, только все время погромыхивало вдали.
– Уходит фронт, Егорка, - тяжело дыша, с горечью проговорил Бирюков.
– Но ничего, мало?й, догоним.
Набрели на крохотной опушке на брошенную копну прошлогоднего сена, зарылись в него, согрелись. Егорка сунул голову Бирюкову под мышку - стало спокойно и уютно. Будто лежал он рядом с батей на сеновале, в деревне у бабушки.
– Ничего, Егорка, не горюй. Доберемся с тобой до Архангельска.
– До Мурманска, - сонно поправил Егорка.
– Ага. Доберемся, значит. Найдем твоего батю, возьмет он тебя на свой корабль…
– На подлодку, - опять поправил Егорка.
– И будешь ты с ним фашистов бить. За мамку твою, за сестренку, за все наши обиды.
Скользнула по Егоркиной щеке горячая слеза. Последняя слеза в его жизни. Никогда он больше не плакал. Ни в беде, ни в горе. Ни от боли, ни от бессильной ненависти. Только сильно сжимал зубы. А надо - и кулаки…
Лето было в самом разгаре. Но оно не радовало. Свежий запах листвы едва пробивался через гарь пожаров и сражений. Земля, по которой они шли, была разорена и исковеркана войной. Разбитая техника, свежие черные воронки от бомб и снарядов, сожженные деревни, срубленные и посеченные осколками деревья, заброшенные поля. И всюду - убитые войной люди.
Бирюков по дороге вооружился: подобрал автомат, повесил на пояс плоский штык. Сапоги где-то нашел.
Его сильно беспокоила раненая рука, особенно когда они ложились отдохнуть. Он плохо спал, стонал во сне, вскрикивал.
И идти ему было все труднее. А фронт уходил все дальше. И только глубокой ночью в окружавшей тишине они еще слышали его далекое грозное ворчание. Которое все удалялось и удалялось от них.
А они все шли и шли. Шли по дороге, прислушиваясь. И едва вдали возникал рокот моторов, ныряли в лес, затаивались. Мимо них проходили колонны грузовиков, в кузове которых ровными рядами сидели чужие солдаты в рогатых касках и громко ржали и пели чужие песни. Тянулись, лязгая и грохоча, стальные громады танков с крестами на броне. Проносились открытые штабные машины с офицерами в сопровождении мотоциклистов. Из колясок мотоциклов торчали пулеметы с дырчатыми кожухами. Иногда неспешно шли конные обозы. Иногда брели колонны пленных.
Егорке становилось страшно - такая громадная неумолимая жестокая сила ползла и захватывала страну. Она, эта сила, казалась неодолимой.
– Ничего, Егорка, - жарко шептал ему в ухо красноармеец Бирюков, поглаживая здоровой рукой ствол автомата.
– Ничего… Осилим. Не враз, конечно, но свернем фашистскую шею. Вместе с рогами.
– А зачем у них рога на касках? Для страха?
– Трубочки такие, для вентиляции. Чтоб голова под каской не прела, - объяснял Бирюков.
– Хорошо они, гады, подготовились. А мы вот запоздали…
Проходила колонна - и они выбирались на шоссе и шли дальше.
К вечеру, когда устраивали ночлег возле разбитого танка, Бирюков сказал:
– Надо бы, Егорий, в село наведаться, кушать-то нам с тобой больше нечего. Как стемнеет, так я пойду, а ты меня тут обожди. Стрельбу услышишь - удирай в лес подальше.
– Я с вами.
– Боишься оставаться? Оно так-то, но там опаснее. На немцев можно нарваться. Тут-то тебе спокойней будет.
– Я с вами, - упрямо повторил Егорка.
– У вас рука раненая, плохо одному идти.
Небо стало совсем черным, засияли на нем летние звезды. Все затихло в лесу. Они вышли на край оврага и, крадучись, направились к селу, которое робко светило в черноте ночи дрожащими огоньками.
Было росно. Ноги у Егорки сразу промокли. Бирюков время от времени останавливался, прислушивался, вглядывался в темноту.
Они вышли на край поля. Деревня - рядом, рукой подать.
– Хальт!
– вдруг разорвал тишину не то испуганный, не то злобный возглас. И вспыхнул во тьме яркий свет.