Три тополя
Шрифт:
Тишина, еще без шороха камышей, озерных всплесков и чавканья карасей, туман таинственный и настороженный, как будто нарочно укрывший их от чужих глаз. За старицей туман поредел, уходил, клочьями цепляясь за ветви, оставив на траве и жемчужно-зеленых мхах тяжелую росу.
Грибов не было. Попадались ломкие, чашей выгнувшиеся сыроежки с налипшей хвоей. Приметив скудную семейку забытых богом и людьми, побуревших, как из старых коричневых кож нарезанных, лисичек, Алексей звал Катю, чтобы она брала.
Из ельничка вышли на песчаную затененную дорогу, брели вдоль нее, ничего не находя, и свернули в темный, густой бор. Здесь Катя держалась близко от мужа, боялась потеряться в глухом можжевеловом подлеске. Неподалеку, за темным строем стволов и кустарниками замелькали вдруг черно-белые бока и спины, раздался хруст веток под копытами, щелканье батога, грудной, остерегающий женский голос, и Капустин обмер, почудилось, что там Саша, добилась своего и пасет, как грозилась, бредет в боровине, в высоких папоротниках, клонится от нижних ветвей, смахивает паутину со светлого конопатого лица. Скоро он смекнул, что по лесу разбрелось летующее за Окой стадо телят и Саши с ними не может быть, но все еще видел ее и слышал треск валежника под ее сапогами. Стоял, озираясь, будто потерял дорогу и не знает, куда податься…
Вчера он с парома приметил на горке женскую фигуру. Подумал, Катя ждет, потом разглядел — Цыганка. Когда-то, вернувшись в родные места, она часами простаивала здесь, будто видела с горки не заречье, не просто леса, укрывшие вдали и Спас-Клепики, и Туму, и Гусь-Железный, а всю великую русскую равнину, Заволжье, приуральские степи, ковыльные земли на тысячи верст к востоку.
Он возвращался без пойманных ночью судаков. Долго лежал в лодке, из своего укрытия видел Сашу Вязовкину, как она бежала на ферму, спускалась на песчаные мыски, высматривала его, а он прятался малодушно.
Паром забрал зеленый газик, лесовоз с пахучими, вчерашнего распила досками, худую серую лошаденку, запряженную в телегу с четырьмя новехонькими бочками, шехминского почтаря Тосю, низкорослую, без возраста женщину, всегда стриженную коротко. Она-то и присела у кукана Капустина и сказала, что его рыбой уже черви снедают. Судаки задубели, в жаберных щелях, в окоченевших разинутых ртах копошились бледные червячки, суетливое, скорое потомство зеленых мух. Капустин пригляделся; показалось, что они ползут изнутри, не просто копошатся, а сотнями прут наружу, — он размахнулся и забросил кукан в реку. Вот как он заканчивает свою рыбалку на родине! В первый день упустил чужую рыбу, а сегодня загубил свою: в случайности этой Алексею почудилось угрюмое предупреждение судьбы и неизбежность отъезда.
На горке его поджидала тетя Катя. Почувствовал, что неспроста она здесь, остановился перед ней ждущий, с неспокойным сердцем.
— Алеша! Алеша! — проговорила она невесело.
Он не отозвался. Внезапно увидел себя со стороны, исхудавшим, иссохшим даже, с запекшимися губами, не рыбаком при спиннинге, а скитальцем с посохом в руке, блудным сыном, только сейчас, впервые появившимся у отчего порога.
— Митя прибегал. — Она зачем-то отняла у Алексея спиннинг, и, потупясь, он заметил в траве окурки: Цыганка давно ждет. — Сказал, что ты с рыбой.
Алексей молчал.
— Он на реке услыхал: там все знают, от людских глаз не скроешься.
— А мне не с чем крыться.
— Рыбы хватает, еще у нас на снегу лежит, — примирительно сказала тетка. — И без рыбы жить можно, уж мы с Пашей вкус ее забывать стали, покуда Митя нас на иждивение не поставил.
Тайный вздох, сожаление по утраченному покою, по жизни открытой и чистой послышались ему в словах старухи.
— Я ее в реку с парома бросил.
— Отпустил! — радостно оживилась Цыганка.
Он прислушался к тарахтению катера, который уже волок груженый паром обратно к пойме.
— Выбросил. Долго ждал переправы, а рыбу на песке оставил. Забыл! — сказал он жестко, нелюбезно к самому себе. — Мухи налетели, и червь пошел.
Цыганка смотрела на него с сожалением, но и строгость была в слезящихся, сокрытых в тяжелых веках глазах.
— Не надо было приезжать, Алеша.
Он неуверенно развел руками, и Цыганка повторила строже:
— Если не забыл ее, лучше бы не ездил.
— Я думать о ней перестал! — воскликнул Капустин с излишней горячностью.
— Не перестал. Узнать себя — самое трудное: этому и в институте не научат. — Имени Саши Вязовкиной они не называли, но думали о ней, и оба знали это, и в этом тоже было признание правоты Цыганки. — Наша кровь в тебе говорит. Нам с Машей по одному мужику назначено было, хоть принц явись, а нам не надо. Нам через память не переступить. Я не хвалюсь, Алеша, так уж случилось, а ты вторую взял…
— Катя хорошая! — кинулся он на ее защиту.
— То-то и горе: хорошая, а не твоя она.
— Моя! — не дал он ей договорить. — Моя! И ждала меня долго. В чем же горе?
Смуглые веки приоткрылись с живостью и надеждой, так горячо он все это выпалил.
— А ты не видишь? Сердце у нее на паутинке качается, дунь — оборвется. Приехали вместе, а живете порознь. На что Паша старая, она жизнь не всю видит, а тоже чует: сумно, говорит, у нас стало. Это ее хохол своим словам научил: сумно, понял?
Алексей кивнул.
— Молодые, говорит, приехали, а не молодо в избе, сумно. Она уж и затревожилась, не в ней ли дело: мол, не по сердцу она тебе.
— В понедельник уедем. — Срок пришел на ум вдруг, но твердо, без колебаний.
— А жаль! Как жаль, Алеша! — Она приняла его решение сразу, как неизбежное. — У иных везде родня, корешки подо всей Россией тянутся, а мы с тобой — как два пальца на руке у Якова Воронцова, два — и то не рядом… — Истинная печаль была в ее голосе, но и согласие, сумное, горестное даже согласие с их отъездом.